– Что с тобой? Знаешь, ты меня очень беспокоишь в последнее время. – Повернулся и пошел вдоль рва, в сторону развалин.
А правда – что со мной?
Когда я встречаю знакомых, с которыми не виделась много лет и они спрашивают, как у меня дела и как сложилась жизнь, я отвечаю совершенно искренне, что все прекрасно. Это половина правды. Вторая половина – все ужасно. И это утверждение парадоксально только на первый взгляд. Я молода, здорова и не мечтаю похудеть, выгодно отличаясь последним от многих подруг. У меня высшее образование, приличная работа, муж и ребенок, есть крыша над головой, и мы не бедствуем.
Но… Во-первых, в тридцать с лишним лет делить крышу, которая над головой, со свекровью – это, я вам скажу, испытание для стойких. Во-вторых, пока я сидела дома с маленьким Гришкой, мне казалось, что жизнь, интересная, яркая и шумная, проносится мимо в сверкающем скором поезде только потому, что я выключена из общественно-полезной деятельности. Но к моему огромному удивлению, когда я вышла на работу, положение не изменилось. Настоящая жизнь продолжала нестись в экспрессе, украшенном блестящими лентами и шарами, а я погрязла в мелкой однообразной суете, где все по кругу, где нет взлетов и падений, где все – рутина. Есть набор стандартных действий, которые ты совершаешь ежедневно из года в год, и, что самое противное, большинство из них нельзя исключить.
И в результате каждый день выглядит примерно так. Писк будильника, зубы, мокрая липкая занавеска в душе… держать кофемолку плотно, пока гудит – успеть проснуться… бледная сосиска в микроволновке… опять заканчивается маскирующий тональный крем, прыщ у виска… ребенок не хочет вставать, муж включил новости… не забыть мобильник, не забыть отдать деньги няне, в детском саду сегодня малышей фотографируют… печенье к чаю в офис, компьютер, кофе… текст, заголовок, текст… все переписать заново… это фото уже проходило… позвонить в типографию… подморозило к вечеру… няня сказала, что ребенок чихал, капли в нос, парить ноги, обогреватель в спальню… помыть ботинки, думать про текст, поставить будильник… ушли спать и не собрали игрушки… не забыть позвонить автору, не забыть мобильник, опять не позвонила сестре… тишина, хорошо… пять минут полежать с пультом в обнимку, постараться не думать ни о чем… зубы, смыть глаза, зевнуть. Спать? А завтра… Завтра все сначала.
Время пригладило развалины древнего замка, и они превратились в низкие округлые глыбы. Я ушла вперед, оставив своих спутников читать табличку с исторической справкой. Их голоса еле слышны. Кажется, Гришка смеется.
Сквозь желто-серые камни пробился маленький живой листочек, похожий на папоротник. Я дотронулась рукой до стены. Гладкие холодные камни загудели глубоко, утробно и затихли. Это она! Это вечность… Мурашки пробежали по спине и затерялись где-то в районе копчика. Повинуясь ветру, папоротничек задрожал, наклонился и поцеловал мне руку.
Или я схожу с ума, или чувствую что-то такое, чего не объяснить словами. Что-то там, в этой стене, во всех этих развалинах, есть. Может, это память веков? Ведь эти глыбы были свидетелями таких событий, о которых и подумать страшно.
«…Третий удар разрушил стену, и в дыру через копоть, дым и град стрел ворвались осаждавшие… Никого не щадили, ибо никогда не было в дерзких сердцах вечных воинов жалости и сострадания. Крики победителей слились со стонами и предсмертными хрипами жертв. У самой бреши пала, сраженная острой стрелой, юная девушка, и ее светлые нежные локоны разметались по первому снегу, а темная кровь тонкой змейкой вытекла из раны и проложила своим теплом, бывшим совсем недавно теплом жизни, талую дорогу к холодной земле…»
– Hаllo, – услышала я над самым ухом и от неожиданности чуть не подпрыгнула.
Прямо передо мной между останками замка двенадцатого века, весь из себя на фоне вечности, стоял мой недавний собутыльник – великовозрастный розовощекий карапуз Ганс. На голове у него была дурацкая темно-зеленая шапочка с ушками, вокруг шеи – клетчатый шахматный шарф со спутанными кисточками. Сам Ганс улыбался застенчивой улыбкой голубого воришки из романа Иьфа и Петрова «Двенадцать стульев».
– Хай, – помахала я ему и от смущения, кажется, пошла розовыми пятнами.
Приветствие прозвучало почти как «хайль». Я засмущалась, заулыбалась и, кажется, пошла розовыми пятнами.
– Найс, – сказал Ганс, показав рукой в пропасть, которая начиналась аккурат за развалинами. – Вери попьюла.
– Ага, – закивала я. – Очень красиво, мне очень нравится.
– Ганс рассказал нам, что это озеро было очень популярно у местной знати, – послышался жизнерадостный голос Димы. – Здесь топили неверных жен.
Вслед за Димкой появился Антон с Гришкой на плечах.
– Мама! – Гришка молотил ботинками Антону в грудь и тыкал пальцем в Ганса. – Мама, этот дядя не умеет разговаривать! Давай поведем его к моему логопеду!
– Ганс очень обрадовался, когда узнал, что вы из Москвы, – продолжал Димка. – Дело в том, что совсем скоро он тоже будет жить и работать в Москве. Ганс – менеджер в издательской фирме, твой коллега.
«Блин, этого еще не хватало, – подумала я. – Увидел меня в кепке „Fuck me“ и теперь будет преследовать всю жизнь?»
Глава 4
Преступление в Тюбингене
Улочки были узкие, кривые и безлюдные. Дома жались друг к другу тонкими многоэтажными телами и нависали над мощеной дорогой, меланхолично взирая на нас. Антон, почесав голову под вязаной шапкой, включил камеру:
– Мы находимся в городке Тюбингене, известном своим университетом. Здесь жили Гегель и Шиллер и бывали почти все известные немецкие литераторы и гуманисты, – комментировал съемку Антон. – А это моя семья…
О, кажется, лед тронулся! Он сказал семья, значит, еще мысленно не развелся со мной.
– Это мой сын Григорий, – продолжал Антон неспешно, снимая прыгающего вокруг дерева Гришку. – А это… – Муж перевел камеру на меня: – Это… нда… это моя жена Маша.
Я скромно улыбнулась в черный глаз видеокамеры. Гришка выглянул из-за дерева и скорчил рожицу.
– Дим, ну скоро ратушная площадь? – тяжело дыша, спросила Катюха, сложив руки под животом. – Силы покидают меня….
Подъем, даже минимальный, уже давался ей с трудом.
– Скоро, Катенька, – отозвался Димка, направляясь к ближайшему дому. – У ратуши замечательный ресторанчик, там и пообедаем.
Огромное дерево с раскидистыми ветвями и толстым стволом, который отчего-то шелушился, как сухая кожа под носом после насморка, даже не сбросило листву. В доме напротив в открытом настежь окне под самым потолком трепещут на веревке серые исподние штаны. Вдалеке над ребристыми крышами виднеется готический шпиль.
– А здесь, между прочим… гуманировал великий… Меланхотон, – перевел Димка надпись на табличке у маленькой темной двери. – Меланхолик был, видимо.
– А портки тоже его? – поинтересовалась я, показывая на окно.
Не спеша кружился пушистый легкий снежок. Между домами втиснулись кривые ступеньки, дальше крутая лестница с железными углами, узкая настолько, что пройти может лишь один человек, почти вплотную к стенам. Антону приходится идти боком. Катюха мрачно замечает:
– Хорошее место, красивое… Поднимусь по лестнице и рожу на верхней ступеньке.
Слева дом туго обвит коричневой лозой. Кажется, что это и не лоза вовсе, а фантастическая злобная тварь вылезла из-под земли, пробравшись между камнями, и задушила в смертельных объятьях человеческое жилище.
– Кать, это что? Хмель? – спрашиваю я, заворожено рассматривая диковинное плетение.
– Это… погибель моя… – громко дышит Катька, поднимаясь впереди. – Лучше бы я осталась дома…
– Нет, это виноград! – радостно кричит Димка уже откуда-то сверху. Ему так приятно наблюдать за восхищенными лицами гостей, что он даже забывает утешить Катерину.
Справа дворик-колодец, обрывом уходящий вниз так, что смотреть боязно – дыхание перехватывает. На узком балкончике с внешней стороны прибито бордовое колесо от телеги – для красоты. А рядом в серой напольной вазе в форме раскрывшегося бутона нежно-розовые венчики неизвестного цветка, приветливо повернувшегося к нам… И ведь цветет же под снегом!