А Мариванна и слышать ничего не хотела: «Они еще отойдут, ни просто померзли. Ни в коем случае не надо — их, наоборот, их надо подкармливать». Мы видели эту подкормку, Анна сказала, что так уже третий год — грязные ведра, жидкости от рота, разговоры о глазках, побегах, которых уже никогда не будет — там же ясно говорится: «второго августа, при выполнении какого-то долга».
«Они не пережили того, кто их посадил», — говорит Мариванна, и лицо ее сморщивается, она закрывается рукой. Кто-то приехал, :то-то наклоняется к ней: «Как я вас понимаю, со мной было то же самое, я не находила места», но дым, — впрочем, мы и не приглядывались. Анне не надо специально смотреть, и так все понятно: ничего не поделаешь, придется туда идти. — А теперь будем пилить вдоль, или я уйду— сказала она. Папаша, помню, сказал: « И тогда мы провели свою черту, потому что мы знали, что они ответят, — мол, это весьма косвенно, или не ваше дело, а если настаивать, то нарвешься на валерьянку, на стенку еще более непроницаемую, чем те занавески с белыми зубчиками в окне Анькиной матери, которые задергивают, когда закрывают насовсем. Тоска — этого достаточно, чтобы раз и навсегда прекратить расспросы — пусть только отражение, а они остаются тем, кто когда-то сказал: «Вот, вот это называется море, а во-он — птичка», — в общем, если бы нас попросили — мол, нарисуйте, ребятки, так вместо Гаврилыча получился бы только галстук или желтый глазок „роллейфлекса», и не мать, а фартук с карманами, а от Мариванны — и вовсе спичечный коробок».
Потом я нашел ее на заднем крыльце. Солнце свалилось за колоннаду деревьев, за черные кроны, светили кисельные облака. Анна морщилась и разглядывала вино. Дело, конечно, не в фотографии и не в чьем-то любопытстве, — я помню, как она ревела, когда нас не пускали на море или когда наш змей упал в воду, а мы хохотали, дело в том, что она ожидала наших побед.
— Не болтай! Ты прикидываешься, ты — трус, ты не можешь никогда прекратить это свинство. Отстань! Тебе на нас наплевать, ты хочешь быть хорошим для всех, а так не бывает. Не трогай меня! — Она соскочила вниз, пихнула ведро. Старушка Вера Яковлевна вылетела из шезлонга и попрыгала в дом, — соседи уже разбегаются! Анна снова попробовала и сморщилась: — Ну и пусть, пусть они знают, что ты — свинья. А мне чего… я не прикидываюсь великодушной. Черт, где вы купили такую заразу? — но оглянулась: стриженый газон, дорожка, справа от двери черные клематисы — крупные, много, слева — какая-то круглая подушка, — отсюда неизвестно. Странное дело, почему у них все растет: яблоки, цветы, чуть ли не груши? Мы с Папашей знали наперечет, что у них в саду, что внизу, в мансарде, на кухне. Мы только не могли разглядеть лицо этой девушки, которая открывала запор у себя на спине. Папаша как-то смотрел, смотрел и говорит: «Это жимолость».
Но не надо ни вырывать, ни кричать — пусть смотрят: ровная кромка прибоя, ровная дюна, четкая челка сосен, и какие-то козявки, наверно, дети, что-нибудь тянут или закапывают свои сандалии, — катастрофа произошла здесь, обломки все смыло, а эта фотография, которую нам вернули в военкомате, — всего лишь уведомление, свидетельство того, что они достигли берега. Плакать и причитать над ним — это значит не понимать судьбы.
Теперь Лариска не говорит: «Вы очень похожи», — как тогда, когда я успокаивал себя тем, что штаны мои здесь и я могу выпрыгнуть в окно, едва они будут подъезжать. Кто знал, что Гаврилыч умеет обходиться без смены сорочек, что можно побриться в парикмахерской? Они тогда позвонили утром, она была уже в свитере, а я бегал, разыскивая ключи, сумку, и Папаша прокричал откуда-то издалека, что у них все в порядке и чтобы я почистил ружье. А где оно?
На переднем сиденье мы нашли под тряпками бедную утку с закрытыми глазами. Лариса осторожно принюхалась: «Интересно, она не испортилась? Я никогда не пробовала дичи», и мы рассмеялись: ну куда нам ехать, зачем? Но все равно поехали, бросили утку в холодильник и поехали кататься по пустой улице, крутиться вокруг курзала, заехали в магазин, потому что что же — одна утка и все? А гарнир, а закуски? — накупили целую корзину.
И в машине, и в магазине, и в стекляшке, где косые рыбаки с ленинградского причала угостили сушеной камбалой, и на море у самого маяка, когда мы, пьяные от пива, от близости, видели далекий дождь в середине залива, мы без конца удивлялись, мы говорили: «Какое счастливое стечение обстоятельств».
К тому же нам попался замечательный херес с Ласточкиным гнездом, очень кстати, потому что опять задуло, мы сидели в саду, нам в тарелки сыпалось сверху, за оградой жужжало желтое дерево, глядели на закат, глядели на небо, да и что услышишь, когда так шумят сосны, а он помогал нам: мы ждали, когда станет темно, чтобы зажечь камин.
«Потому что он бросил тебе ключи», — смеется она перед дверью, за которой теперь уже постоянно одно и то же: бритва, шкаф, разные ботинки, которые вечно вылезают из-под кровати, голое окно. «Ты есть ты, а его нет, его уже тогда не было», — говорит она и отворачивает лицо — но не потому, что сжимаются веки или некрасивый рот, а потому, что она врет, потому, что он здесь, потому, что мы… — она чувствует, что это наше семя смешивается в ней сейчас. Сейчас! Здесь! Каждую ночь. Это и вправду смешно — ключи!
Анна еще раз обошла, будто хотела убедиться, что ничего не осталось.
— На, забери уже, — она сунула мне бутылку, — да куда хочешь – выброси, принеси водки. — Она осталась стоять там с коробком в руке, пламя захватило всю кучу — прозрачный огненный жар выше крыши, исчезли кривые сучки, ветки, лохмотья коры — все засветилось, полетело.
Помню, чайка промышляла на улице, белая, как бумага, в сумерках между сосен, в черных кустах и окнах брошенной дачи. Мы передавали друг другу холодное горлышко. Анна сказала:
— Зачем приезжали эти солдаты тогда? Помнишь?
Действительно, зачем? Я подумал, скорее всего, ничего интересного, наверно, их привозят, строят и говорят: «Солдаты, это называется море. Запомните это, запомните это море, запомните это счастливое стечение обстоятельств».
1985—1990