Но он смолчал. Ибо заговорить значило бы всё порушить.
Саша не предлагала что-то сделать с его комичным, нелепым венцом из седых, торчащих вниз под углом патл. Возможно, она была осведомлена о нелюбви клиента к подобного рода экспериментам. Раз так, то она была умницей, не идя на поводу у личного отношения к нему.
А для плохого отношения причины имелись. И нешуточные. По ту сторону океана так точно. А тут…
Когда она закончила, то быстро собрала свой чемоданчик. Вышло вполне прилично. Это о гриме.
— Работа моя оплачена, мистер Стайер, — она упорно не хотела называть его так, как это делали остальные сотни миллионов его постоянных подписчиков. Он видел, как возрастал стальной блеск в красивых глазах под тяжёлыми от накладного пластика ресницами. Она наклонилась к нему немного, крепко сжимая лжекрокодиловую поверхность чемоданчика, — Не забудьте оставить тут свой автограф, — после наклонилась ещё, уже порывисто, и добавила, неожиданно перейдя на чистый русский. — Я вас ненавижу, мистер Стайер! Не-на-ви-жу!
После чего девушка резко выпрямилась, будто отпрянула от чего-то мерзкого. И акульи ботильоны, оскалом указывая фарватер, спешно понесли её прочь. Хлопнула дверь. Снова стало тихо — шумоизоляция была на высоте…
Русская! Вот и вся магия, твою мать! Как просто! А он-то уже надумал себе…
Лакмус вылез из полуяйца идиотского кресла, прищурился от бьющего прямо в глаза света окружавших зеркало ламп, и отыскал более или менее подходящее место.
— Автограф, говоришь… — с кривой ухмылкой прошептал он, вынимая сигареты. Нажал на клавишу зажигалки, затянулся: нет, и в этот раз дым не заглушил их. Стальные шары мыслей продолжали двигаться броуновскими «порядками», рождая выводы и ассоциации без спросу при каждом соприкосновении. Вот бы куда шумоизоляцию…
Со стены скорбно улыбалась фотографично нарисованная мать Тереза авторства престарелого Бэнкси. Сигарета, затушенная об её проникновенное лицо, такое же испещрённое временем, как и его собственное, и стала лептой Лакмуса в череду следов великих, побывавших тут ранее.
Он глянул на часы. Выделанный изумрудами циферблат утверждал, что пора идти. Лакмус поправил часы, дёрнул себя за лацканы пиджака. Выдохнул, глянув в отражение на собственных остроносых туфлях.
Вот и грянул финал. Вот и блещут фанфары. И багряная вспенится муть.
— Ита-ак, встречаем! Бог сарказма! Ла-а-акму-ус!!!
Он уже шёл по коридору, когда услышал заглушивший его представление рёв виртуальной толпы. Клетчатый пиджак вдруг стал неудобен. И отчего-то подумалось, что всё-таки следовало сменить дурацкую причёску. Хотя бы теперь.
Софиты уже давно не слепили его. Но в этот раз всё происходило словно впервые. Лакмус не удивился себе, ощутив дрожь в коленках. Он ждал её, знал, что не настолько чёрств, чтобы ничего не ощущать в такой момент.
Почти ничего не видя, помня примерное расположение декораций, он сделал несколько шагов прямо, после чего остановился, глядя куда-то в пол в паре метров от себя. И тут был этот паркет…
Помял сигарету, как делал когда-то, повторяя за русскими друзьями, понюхал её с наслаждением, отдавая дань труду кубинцев, и нажал на клавишу зажигалки. Казалось, в мире не осталось ничего громче этого звука — настолько вдруг сделалось тихо, стоило ему остановиться. Они ждали его слов. Все десять лет они их ждали. Ну что ж…
— Переводите Часы Судного дня на без одной минуты полночь, леди и джентльмены — я в студии!
Рёв восторженных виртозрителей захлестнул всё; одновременно с волной восторга резко просел свет софитов. На миг подумалось, что от вибрации голосов что-то где-то сломалось. Но нет — яркий луч пал на ведущих и такой же остался на нём самом.
Ведущих было двое. Бессменные, но, как он пошутил однажды у себя в блоге, не бессмертные: утончённый, острый лицом Артур, натурально державший себя на публике аристократом, и бестелесный Джордж, которому постоянно меняли облик — в зависимости от того, кто именно придёт на трансляцию в качестве главного гостя.
Первый был высок, надменен взглядом и жестами. Он был остр лицом — тонкими и острыми были его выщипанные брови, острым был его нос, частый фигурант знаменитых рекламных кадров в профиль. И неизменно острым оставался его язык.
Вторым ведущим являлся робот. Джордж Артинт, чья выдуманная фамилия состояла из трёх начальных букв от устоявшегося выражения artificial intelligencе — «искусственный интеллект». От трансляции к трансляции он всякий раз представал перед виртозрителями в новом обличье. Это могло быть что угодно, однажды Джордж был даже микроволновой печью. Тогда на трансляцию пришла знаменитая поп-дива под ручку с внукомужем. И облик Джорджа являлся намёком на её грубые слова о тех американках, что ведут консервативный образ жизни, для которых семья и домашний очаг — это высшая ценность.