Носители более высокой культуры — индийцы — привезли с собой стройную систему государственной власти, развитую религию со множеством сложных обрядов, письменность. Под индийским влиянием правители яванских княжеств стали величаться «раджами», носить индуизированные имена, поклоняться Брахме, Вишну и Шиве. Санскрит утвердился как язык религии и государственных документов. Все последующее политическое и религиозно-духовное развитие яванского общества вплоть до проникновения ислама в XVII веке шло под воздействием индийской культуры.
И тем не менее утверждение о «цивилизаторской» роли посланцев Калинги кажется преувеличением. Индийцы встретили на яванской земле отнюдь не только что народившихся на белый свет наивных детей природы, из которых можно было лепить что угодно. Они обнаружили общность людей, развитую настолько, что она уже не поддается целиком и полностью чужому влиянию, а выборочно приспосабливает к своему образу жизни только те его элементы, потребность в которых продиктована пользой для их собственного дальнейшего развития. Экспедиция встретила народ с налаженным оседлым хозяйством, зачатками государственности, развитой системой анимистических верований, традициями культурной жизни.
Яванцы восприняли индийскую идею верховного божества. Переняли календарь, заимствовали письменность. Но в то же время они не отказались от общинной формы общежития, веры в одухотворенность природы, традиционных видов искусства. Как совершенно не совместимую со своим, опирающимся на коллективные усилия при выращивании риса укладом они отвергли индийскую систему деления общества на четко разграниченные касты.
Работа на заливном рисовом поле не под силу одному человеку. Он может вспахать свой участок, может оградить его земляным валом. Но скажем, собрать урожай или высадить рассаду — этого один крестьянин не потянет. Неизбежно он пойдет звать на помощь соседей. Сегодня они ему помогут, завтра — он им. Кроме того, система полива заливных полей, связывающая в единый комплекс единоличные крестьянские поля, обусловливала взаимозависимость яванцев, приучала их веками считать себя одной семьей, вне рамок которой жизнь просто невозможна.
Не было для яванца страшнее наказания, чем изгнание из родной деревни. К такой мере прибегали по отношению к ворам. Приговор делал человека отверженным. Он не принимался никакой деревней. В одной из сунданских сказок обреченный таким образом на одиночество юноша, не выдержав мук, покончил с собой и превратился в жабу. Она и сейчас, как заслышит шаги людей, плюхается в воду. Спаянные единой заботой об урожае рисоводы Явы не могли перенять индийскую кастовую систему.
Мирное проникновение индуизма, затем обращение правящей элиты к буддизму и наконец возвращение ее к индуизму не означали категорического отказа от предыдущих религиозных убеждений. В Индонезии индуизм и буддизм не исключали друг друга, а сосуществовали бок о бок и, кроме того, включили в круг своих святых множество божков и идолов местного происхождения.
Способность индонезийцев воспринимать чужеземное, не теряя своей индивидуальности, не отвергая своего духовного наследия, хорошо прослеживается на примере первых архитектурных сооружений периода индуистского влияния. Пришедшие из Индии архитектурные образцы явились для индонезийских зодчих лишь толчком для весьма своеобразного и богатого собственного творчества. На яванской земле пережила новое рождение одна из важнейших идей индуизма и буддизма — представление о центре Вселенной как высокой горе Махамеру, на которой обитают боги. Все ранние религиозные сооружения Явы отражают эту космогоническую мысль. Но не так, как в Индии.
На острове утвердился тип храмовой постройки — чанди. Названа она по имени индийской богини смерти Чанди (одна из ипостасей богини Дурги, супруги Шивы). Изначальный могильный памятник у индонезийских мастеров превратился в обиталище богов, что, по всей видимости, связано с местным культом духов предков. На Яве чанди строили в честь умерших людей, приравненных к богам, то есть царей. Первые значительные сооружения такого назначения были воздвигнуты на центрально-яванском плато Дьенг в 26 километрах от города Вонособо.
От Вонособо, чистого городка с широкой центральной улицей, небольшой и обсаженной могучими деревьями площадью, дорога поползла вверх. Было около пяти часов утра. По обочинам шоссе редкими «столбами» стояли мужчины, закутанные в саронг — традиционно повязываемый вокруг бедер кусок хлопчатобумажной ткани. Некоторые сидели на корточках. Они были неподвижны. Индонезийцам для перехода от сна к активному движению требуется время. Они считают, что в минуты неподвижного бодрствования в их тела возвращаются улетающие на ночь души.
О чем они думают в такие минуты? Когда я задавал этот вопрос знакомым индонезийцам, то чаще всего слышал такой ответ: ни о чем. Просто созерцают и вместе с восходом солнца, пробуждением гор и лесов постепенно освобождаются от ночных чар. Они не отрывают себя от окружающей природы, чувствуют себя ее неотделимой частью и поэтому живут, бессознательно подчиняясь естественному ритму, который, по их мнению, задают незримые силы. В честь этих сил воздвигнуты храмы высоко в горах, куда вела блестящая от влаги дорога.
Появилось солнце. Но затянутое плотной, моросящей пеленой небо съедало солнечные лучи. Все вокруг было окрашено в серый цвет. Серыми были густые кусты, кроны деревьев, еле-еле тащившаяся впереди перегруженная «тойота». Обогнать ее на узкой, скользкой и крутой дороге было немыслимо. Стало так холодно, что пришлось включить в автомобиле печку. Подумал: вот ведь скажешь дома, в Москве, что в тропиках, под экватором, ездил с обогревателем,— не поверят! Переживал, что при таком скудном освещении с моей слабой пленкой не сделаешь приличного кадра. А когда еще представится возможность побывать на плато? Подъем казался бесконечным.
И вдруг Дьенг открылся. Неожиданно, как огромная чаша с краями — горами. И хотя внизу, на дне чаши, ватными клочками плавал туман, небеса по-прежнему держали землю в сумерках, и было такое впечатление, будто ты вырвался из темного туннеля. Да так оно по сути дела и было. Я вывел машину с тесно зажатой мокрой зеленью узкой дороги на простор. Переход был настолько резким, что даже отсутствие солнечного света не препятствовало возникновению радостного чувства облегчения. Можно себе представить, что испытывали в такой момент паломники VII века, выходившие в изнеможении после долгих и трудных дней подъема на залитую солнцем гигантскую арену. Недаром это место назвали Дьенг, соединив два слова: ади — «прекрасный» и аенг — «удивительный».
На дне чаши сквозь туман были видны камни восьми шиваистских храмов. Они то скрывались в густых белесых клубах тумана, то проглядывали через неожиданно открывавшиеся просветы. Пока я стоял на краю чаши и пытался разобраться с картой, солнце прорвало небесный полог, туман стал таять на глазах. Плато преобразилось, оделось в парадный мундир, расцвеченный нежной зеленью травы, голубизной озер, синими тенями далеких гор.
Типичное индонезийское чанди в плане — четырехугольник со стороной основания четыре-пять метров. Различаются цоколь, средняя часть, пирамидальная ступенчатая верхушка. Ко входу — небольшому крытому порталу — примыкает лестница с балюстрадой. Целлы сделаны из местных вулканических пород. Они удивительно целостны, компактны.
Вход в чанди увенчан головой Кала, этим традиционным для индонезийского зодчества мотивом, символизирующим время. В гротескном лице сочетаются элементы натурального и фантастического, символического и чисто декоративного. У львинообразного чудища выпученные глаза, раздутые ноздри, обнаженные клыки. Но оно совсем не страшное. Постепенный переход гривы в гирлянды цветов и листьев придает стражу храма добродушный вид. Кала кажется существом, которому «по роду службы» надо делать устрашающую гримасу, но на самом деле оно дружески к тебе относится и нисколько не опасно.
Несколько в стороне стояло чанди, посвященное одному из героев эпоса — Биме. Храм был окружен сетчатым забором, его подножие заросло вьющейся мимозой. Если коснуться хоть одного листика этого растения, то моментально съеживаются в иголочки все листья от кончика стебля и до корней. В некоторых углублениях целлы были видны скульптурные головы бесстрашного Бимы. Лицо задумчиво, созерцательно. Но в то же время нет сомнений в том, что оно принадлежит земному человеку. Живость лицу придает едва уловимая улыбка, навеки застывшая на каменных губах. Состояние духовной концентрации здесь не доведено до полной отрешенности, как в индуистских скульптурах. В этом, как и в изображении Кала, чувствовалось проявление самобытности яванских резчиков по камню. Они не стали слепо следовать индийским канонам, придали своим творениям реалистическую убедительность.