Что это?— подумал Эдди беспомощно.— Что еще за дерьмо?
А потом его снова стошнило. Может быть, даже и к лучшему. Что бы там ни говорили, у рвоты есть хотя бы одно, но действительно стоящее, преимущество: пока ты блюешь, ни о чем больше ты просто не можешь думать.
Я прошел. Я в воздушной карете,— подумал стрелок, и уже через секунду:— Он меня видит в зеркале!
Роланд подался назад. Не совсем ушел, но попятился, как, бывает, ребенок отступает в самый дальний конец длинной комнаты. Он находился внутри небесного экипажа и внутри какого-то человека. Внутри Узника. В это первое мгновение, когда он подступил почти к самому переду (он не знал, как это правильно описать), он был даже более чем внутри: он почти стал этим мужчиной. Он чувствовал недомогание этого человека, его болезнь и знал, что его сейчас вырвет. А еще Роланд понял, что он может не только чувствовать это тело, но и, при необходимости, им управлять. Он будет мучиться всеми его болячками, и обезьяноподобный демон, который его донимает, будет терзать и Роланда тоже, но если ему будет нужно, он может им управлять.
А может и остаться незамеченным.
Когда у Узника прошел приступ рвоты, стрелок рванулся вперед, на этот раз уже — до самого переда. Он почти ничего не понимал в этой странной ситуации, а действуя в ситуации, в которую не совсем врубаешься, можно нагородить таких дел, что потом сам рад не будешь, но Роланду было необходимо узнать две вещи. И эта отчаянная необходимость перевешивала любые последствия, пусть даже самые что ни на есть ужасные.
Дверь, через которую он прошел в этот мир, на месте она или нет?
А если — да, то где тогда его тело? Осталось у двери на берегу, брошенное, может быть, умирающее, если уже не мертвое? Когда душа и сознание покидают тело, продолжает ли сердце биться бездумно, дышат ли легкие, раздражаются ли нервы? А если тело его еще держится, то до ночи ему не дожить уже точно. Ночью на берег выползут омары: горестно повопрошать и как следует пообедать.
Он повернул голову, которая на мгновение стала его головой, быстро оглянувшись назад.
Дверь стояла на месте, у него за спиной. Стояла открытая в его мир, петли ее держались теперь за стальной косяк этой странной уборной. И — да — у двери лежал Роланд, последний стрелок. Лежал на боку, держась перевязанной правой рукой за живот.
— Я дышу,— сказал себе Роланд.— Мне бы надо вернуться и как-то сдвинуться. Но сначала я сделаю дело. Сначала…
Он отпустил сознание Узника и отступил, выжидая, стараясь понять, заметил ли Узник его присутствие.
Рвота уже прекратилась, но Эдди еще постоял над раковиной, крепко зажмурив глаза.
Кажется, я на секундочку отрубился. Даже не знаю, что это было. Я что, оглядывался?
Он открыл холодную воду и, не открывая глаз, побрызгал себе на лоб и на щеки.
А потом, понимая, что дальше откладывать невозможно, осторожно открыл глаза и посмотрелся в зеркало.
Из зеркала на него глядели его собственные глаза.
Никаких чужих голосов в голове.
Никакого странного чувства, что за ним наблюдают.
"Ты на мгновение отрубился, Эдди,— пояснил ему великий мудрец и выдающийся наркоман. —Обычное дело, когда ты немножечко прибалдел от остывшей индейки".
Эдди взглянул на часы. Полтора часа до Нью-Йорка. Самолет сядет в 4:05 по восточному поясному времени, и времечко будет горячее. Проба сил.
Он вернулся на место. Джин уже ждал его на откидном столике. Он отпил пару глотков, и к нему подошла стюардесса спросить, может, ему еще что-нибудь нужно. Но едва он открыл рот, чтобы сказать «нет, спасибо», как вдруг опять на мгновение отрубился.
— Только чего-нибудь перекусить, пожалуйста, — сказал стрелок ртом Эдди Дина.
— Горячее подадут в…
— Я действительно умираю с голоду, — совершенно искренне проговорил стрелок. — Все что угодно, хотя бы бутер…
— Бутер? — нахмурилась женщина в красной военной форме, и внезапно стрелок заглянул в мозг Узника.Сэндвич…слово далекое, тихое, как шорох гальки на берегу.
— Сэндвич, хотя бы.
Женщина в форме как будто задумалась.
— Ну… у нас есть рыба, тунец…
— Было бы замечательно, — обрадовался стрелок, хотя в жизни не видел танцующей рыбы. Ну ладно, нищие не выбирают.
— Что-то вы бледный, — сказала женщина в форме. — Вам, может быть, душно?
— Да нет, это просто от голода.
Она одарила его профессиональной улыбкой.
— Сейчас чего-нибудь вам состряпаем.
— Стряпнем? — изумленно переспросил себя стрелок. В его мире слово «стряпнуть» означало на слэнге «изнасиловать женщину». Ну да ладно. Сейчас принесут поесть. Роланд даже не знал, сможет ли он перенести сэндвич с танцующей рыбой обратно на берег, где лежит сейчас его тело, которому так нужна пища… но все по порядку, одно — за раз.
Стряпнуть,— подумал стрелок и тряхнул головой Эдди Дина, как будто не веря.
А потом отступил опять.
"Это все нервы,— уверил его великий оракул и выдающийся наркоман. —Просто нервы. Часть улетного опыта, младший братишка".
Но если это действительно нервы, тогда откуда эта странная сонливость — странная потому, что он сейчас должен быть взвинчен, как на иголках, ощущая позывы чесаться и ежиться в преддверии настоящей тряски; даже если бы он не достиг сейчас стадии «тихого кайфа», как сказал бы Генри — «остывающей индюшки», то хотя бы тот факт, что ему предстоит протащить через таможню Соединенных Штатов два фунта чистого героина — деяние, карающееся заключением на срок не менее десятки в федеральной тюрьме, — казалось бы, должен прогнать всякий сон, и плюс еще эти провалы в памяти.
Однако же, спать хотелось.
Он отхлебнул еще джина и закрыл глаза.
С чего бы ты отрубился?
Хотя нет, если бы что-то подобное произошло, она бы уже давно побежала за аптечкою первой помощи.
Значит, не отрубился, а на секундочку отключился. Все равно дело плохо. Раньше такого не наблюдалось. Прибалдевал — это да, но никогда еще не отключался.
И с правой рукой что-то явно не то: ноет, как будто по ней стукнули молотком.
Он согнул ее, не открывая глаз. Никакой боли. Никакой дрожи. Никаких голубых глаз убийцы-профессионала. А что до провалов в памяти, так это всего лишь неудобоваримая комбинация легкого кайфа и того мерзкого состояния, которое великий оракул и выдающийся — ну вы понимаете — назвал бы хандрою контрабандиста.
Но я, кажется, все равно засну. Это ты как объяснишь?
Как улетевший воздушный шарик, к нему подплыло лицо Генри."Не волнуйся,— сказал ему Генри.— Все с тобой будет в порядке, братишка. Отсюда ты полетишь в Нассау, снимешь номер в «Аквине», а в пятницу вечером к тебе придет человек. Из приличных парней. Он все устроит, оставит тебе порошка. На уик-энд тебе хватит. Вечером в воскресение он принесет коку, а ты отдашь ему ключ от депозитного сейфа. В понедельник утром ты сделаешь все, что сказал Балазар. Этот парень тебе поможет; он знает, как это делается. Днем в понедельник ты вылетишь, таможне покажешь кукиш, а уже вечером мы с тобой будем кушать бифштекс в игристом. Делов-то всего ничего, вот увидишь, братишка. Разговору больше. Все будет легко и прохладно".
Но, похоже, запахло жареным.
Загвоздка в том, что они с Генри были точно как Чарли Браун и Люси. Разница была только в том, что иногда Генри придерживал мяч на футбольном поле, чтобы Эдди мог по нему ударить — такое случалось не часто, но все же случалось. Эдди даже подумал как-то в своем героиновом кайфе, что надо бы написать Чарльзу Шульцу.Уважаемый мистер Шульц,— написал бы он.Вы все-таки немного не правы, что в последнюю секунду Люси ВСЕГДА у вас отфутболивает мяч. Ей бы хотя бы изредка его придержать. Чарли Браун такого даже предположить не сможет, ну вы понимаете. Иногда ей надо бы придержать мяч для него, хотя бы три-четыре раза подряд, потом целый месяц вообще не держать, потом — снова, потом — опять ничего пару дней, а потом… но, вы, наверное, уже поняли, что я хочу сказать. Ребятенок ПО-НАСТОЯЩЕМУ прибалдеет.