- Да-да, всё по-честному. Забыли! - и, повернувшись ко мне, выдал: - А у тебя хороший прямой. Классный джеб6!
Похваставшись знаниями боксёрских терминов, он нарочито потёр левую скулу и пояснил:
- Это потому что руки длинные. Давай вместе ходить в секцию бокса? Я уже полгода занимаюсь.
Опа! После таких слов я аж вспотел. До меня дошло, во что мог бы превратиться фасад "храброго зайчишки": не успей гимнасты вовремя остановить поединок, мне на все сто были бы гарантированы опухшие нос, скулы, уши, губы и фингалы под глазами. Я представил, во что могло бы превратиться моё лицо после его обработки кулаками Толстого: ну да, оно напоминало бы котлету, наспех слепленную и ещё не поджаренную - красную и рыхлую. Ладно, проехали.
- Давай, - согласился я и протянул руку недавнему оппоненту по спорному историческому вопросу. Между прочим, сам вопрос, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, обсуждать больше никто не стал, и он так и остался не прояснённым. Впрочем повод для драки никогда не вспоминается, в памяти остаются только её последствия.
Так мы с ним и познакомились. Борис Калашников, он же Калаш, он же Толстый, стал моим другом на последующие тридцать пять лет.
Мы проучились с Калашом в одном классе до окончания школы, а затем наши пути разошлись. К десятому классу из Толстого Борис превратился в Калаша, потому что мы все подросли, и клички, которые давали друг другу в начальной школе, исходя из физических параметров того или иного одноклассника, перестали быть актуальными. Я тоже вырос и мало чем стал отличаться от остальных, а по габаритам в плечах и вовсе почти догнал Толстого. "Наконец-то девчонки станут обращать на меня внимание!" - тешил я себя надеждой. Но, в отличие от того же Калаша или, скажем, от Вована с Коляном, я не научился обращению с женской половиной класса именно по причине того, что долгое время комплексовал из-за своего небольшого роста. В итоге лучшие для обучения взаимоотношениям с девочками годы прошли впустую. И это, кстати, определило методы моих знакомств с представительницами прекрасного пола в будущем.
Девчонки народ безжалостный: во все времена некондиционных особей противоположного пола выбраковывают сразу, не оставляя возможности реабилитироваться. Они учатся этому с детства. И мне оставалось только завидовать Толстому, который с повзрослевшими девушками обращался легко, как кот с пойманной мышкой. Точно так же Борис играл в баскетбол (какое-то время он ходил по вечерам на тренировки в детско-юношескую спортивную школу недалеко от дома). В восьмом классе он увлёкся футболом и в этой командной игре выявил свои лучшие таланты. А я вот не выявил. Одновременно вести мяч и ориентироваться на поле оказалось для меня делом затруднительным. Как только я поднимал голову, чтобы отдать пас, мяч предательски соскакивал с ноги и тут же укатывался к сопернику. Похоже, с вестибулярным аппаратом было что-то не так.
Этот аппарат давал сбой не только в футболе, но и всякий раз, когда ко мне подходила какая-нибудь симпатичная девчонка. У меня начиналась круговерть в башке, и барышню у меня умыкал кто-то более удачливый.
Борис мог отчебучить всё что угодно: сказать ерунду, нести откровенную чушь, что-нибудь брякнуть невпопад. Но никто ничего не замечал - наоборот, эта, на первый взгляд, дурашливость даже помогала ему: девчонки отвечали взаимностью. К тому же Борис был заядлым рыбаком - я же сие хобби считал одним из видов чудачества и даже больше ― умопомешательства. Есть, как мне кажется, что-то ненормальное, нездоровое в желании часами говорить про крючки, лески, поплавки, подсечки, поиски новых мест клёва.
"А давай рванем на Сухую протоку? - загорался Борис, начиная меня уговаривать. - Вода спала, там сейчас карась - во-о-о!" Или: "Айда на Чистую! Там сазан - во-о-о! Мы там перемёт поставим".
Я соглашался рвануть и на Сухую, и на Чистую, да хоть на все протоки по очереди, поскольку отвертеться было невозможно. Ну куда деваться, если у друга ― перемёт? Этот пресловутый перемёт представлялся мне натянутой в воде пулемётной лентой, на которой вместо патронов висело множество крючков с десятком дергающихся на них рыбин с выпученными глазами. Этакий вариант испанского пыточного устройства времён инквизиции! Но я знал, что надо соглашаться, причём быстро и сразу ― иначе Борис не отстанет. Сколько мы с ним дружили, к его увлечению я всегда оставался равнодушным. В моём окружении фанатов рыбной ловли хватало - и отец, и сослуживец Глеб, и брат Виталий, и тот же Борис. Они не просто были ею одержимы и являлись настоящими профи - они относились к ней как к некоей религии. Рыбалка была их Богом. Только благодаря ей они верили в существование жизни на земле. Мои близкие словно нарочно собрались вокруг меня, чтобы усовестить за равнодушие к их вере. Отец брал отпуск исключительно зимой. Домой он привозил замороженную рыбу в пропахших тиной мешках с пятнами рыжей крови. Эти мешки мне казались символом свободы, ради которой родитель отказывался от всех радостей городского быта. Целый месяц он жил в землянке, топившейся по-чёрному, отращивал седую бороду и становился похож на сказочного персонажа из дремучей лесной чащи.
Я часто мысленно сравнивал отца и Бориса и находил у них много общего. Оба фанатично готовились к процессу, готовя снасти, одежду, запасные крючки. По мере приближения назначенной даты, всё оживлённее становились их разговоры о предстоящей рыбалке, с той лишь разницей, что отец доставал ими меня и мать дома, а Борис - в школе.
Между прочим, у меня были и свои увлечения, и я часто пытался переключить Борьку с рыбалки на собственное хобби: рассказывал про тренировки по боксу, который Борис давно бросил, увлекшись футболом. Но, чёрт возьми, перебить рыбацкую тему не мог, как ни старался, - она была наполнена какой-то неведомой, непонятной и неинтересной, но такой мощной энергетикой, что затмевала собой всё на свете. В конце концов я оставил попытки увести приятеля от этой, на мой взгляд, бессмысленной забавы, почему-то посчитав, что с возрастом его страсть к рыбалке пройдёт.
Зато другое его хобби вызывало у меня жгучую зависть, - возможно, из-за того, что мне оно было недоступно, и я всячески хотел этому научиться: Борька прекрасно рифмовал слова и строчки, складывая их в недурственные стихи. Я и сейчас уверен, что из него получился бы вполне приличный поэт, кабы не наша училка по литературе. Она узнала, что её ученик сочиняет стихи и попросила его почитать их вслух. Борька купился на этот трюк и с упоением продекламировал собственные вирши. Вероятно, выглядел он при этом нелепо, потому что училка высмеяла стихи самым непедагогическим образом, сказав, что рифма слишком простая и примитивная. Хотя, скорее всего, дама была просто сучкой. Но это не стало ей оправданием, а нам - препятствием к тому, чтобы её возненавидеть. С тех пор Борька сочиняет так же, как и всеобщий любимец детей медвежонок Винни. Но история с училкой в конечном счёте обернулась для него плюсом: приятель начал вставлять свои сочинения в стенгазеты. Это школьное творчество во времена нашей юности было в моде. Лично я, к примеру, отметился в нём, так сказать, с художественной стороны. Мы на пару с ним снискали славу козырных, крутых и незаменимых парней и часто пользовались своим новым литературно-художественным ремеслом, отсиживаясь вместо уроков в учительской. Борис, как правило, старался подгадать под урок истории, чтобы в очередной раз не ввязываться в диспут с Археологом на тему воссоединения двух народов. Приятель был непоколебим в своём убеждении. Он любил повторять, что родился во Львове, и при каждом удобном случае лишний раз это подчеркивал, за что мне иногда хотелось дать ему в морду. Место рождения было для него неоспоримым доводом в обоснование независимости его исторической родины. И, по-моему, единственным. От желания врезать Борьке меня останавливала дружба, в которой мы, как нам казалось, увязли навсегда.
Мне было комфортно с ним. Кроме того, поскольку приятель слыл школьным донжуаном, мне частенько перепадало от его щедрот. Причём, Борис ещё и активно помогал в этом ремесле. В итоге девчонки стали посматривать и на меня.