Рекомендация Александра Моисеевича делает отказ невозможным.
– Разумеется! …
– Буквально сто рублей…
– Ну, о чем речь!
Договариваемся о встрече. При встрече я силком впихиваю в незнакомую руку вместо ста рублей двести. Немолодой разночинец (тип сельского учителя) от двухсот сначала отказывается в некотором даже ужасе, но потом ужас превозмогает и деньги берет. Затем несколько раз повторяет слова благодарности и довольно сильно волнуется насчет скорости возвращения долга. Он готов послать деньги в день приезда, но нужен мой почтовый адрес.
– Отдайте Александру Моисеевичу, – говорю я, млея от собственного ума и благородства. – А я потом у него возьму.
– Да? – радуется человек. – Хорошо. Я – завтра же! На прощанье он совершает в мою сторону несколько поясных поклонов. Я взаимным образом кланяюсь в адрес нашего общего друга, великого драматурга Володина. Действие происходит на троллейбусной остановке, и публика с интересом наблюдает за сеансом этого невыносимого человеколюбия.
Через пару недель звонит Татьяна Александровна Гердт.
– Витя! Я хочу вас предостеречь. Вам будет звонить человек от Володина, просить денег…
– Уже.
– И вы дали?
– Разумеется.
– Витя! Это жулик!
…Немолодой разночинец с лицом сельского учителя взял деньги у Табакова, взял у Юрского, взял у Камбуровой, взял в «Современнике», взял в театре «Сатирикон», взял у вдовы Зиновия Гердта и вдовы Михаила Львовского. Ни один человек ему не отказал, и каждый норовил дать денег побольше. Отсвет володинского благородства сиял на челе тихого жулика, ослепляя окружающих.
Вот что такое – репутация.
И вот что такое – психологический расчет.
Володин. Утро восьмидесятилетия
Отмечать его, в самой доверенной компании, драматург начал уже накануне. Впрочем, вполне трезвым в поздние годы Александр Моисеевич уже не бывал, а незадолго до смерти перестал даже-закусывать…
В последний раз я видел его за месяц с небольшим до смерти. Володин лежал на кушетке, а рядом на столике стоял графинчик с водочкой и стопка. Время от времени Александр Моисеевич отпивал из стопки, как отпивают лекарство.
В каком-то смысле это и было ему лекарством.
Никакого блюдечка, хоть с кусочком сыра, на столике замечено не было.
Но это – уже совсем перед концом, а за два года до этого, в день своего восьмидесятилетия, Володин, с вечера теплый, был разбужен в восемь утра звонком в дверь.
– Кто? – спросил он.
– Телеграмма, – ответили из-за двери.
– Положите в почтовый ящик, – попросил Володин.
– Не могу, – ответили из-за двери. – Это телеграмма от президента России!
Полуголый классик приоткрыл дверь; прячась за ней, через порог, черкнул корючку в почтальонской книжке – и втянул внутрь простыню кремлевской телеграммы, с двуглавым орлом и вензелями.
– И вот, – рассказывает Володин, – я стою в трусах в коридоре и читаю: «Дорогой Александр Моисеевич! Вы зпт выдающийся российский драматург зпт автор пьес и сценариев к кинофильмам двтч фабричная девчонка зпт пять вечеров зпт…»
– Представляете? – сказал Володин. – Президент России с утра напомнил мне, кто я!
Виктор Петрович Астафьев
Мой приятель, журналист Георгий Елин, работая над материалом об Астафьеве, с классиком подружился. И как-то раз Виктор Петрович позвал его в гости к своему приятелю, там же, в красноярской Овсянке…
– Но только, – предупредил Жору Виктор Петрович, – ты при нем плохо о евреях не говори. Он их любит отчего-то.
(Астафьев был, как видно, толерантный человек – и был способен на дружбу с человеком, который любит евреев.)
На астафьевское предупреждение Жора Елин среагировал вполне честно.
– А чего мне плохо о них говорить – я к ним нормально отношусь.
– Да ну! – не поверил классик такой концентрации юдофилов в Овсянке – и, по словам Жоры, даже задумался.
– Виктор Петрович, – сказал Жора, осторожно ступая на заминированное поле. – Ну, смотрите: вот, например, Бакланов… Хороший человек?
– Гришка? – переспросил Астафьев. – Гришка человек золотой!
– Ну, вот видите, – сказал Жора. – А ведь он – еврей! И тут классик, что называется, закрыл тему.
– Гришка, – возразил он, – такой хороший человек, что даже не еврей! … –