Но китаец пукнул.
— Вонь! — брезгливо поморщился Вовец.
— Хань Вонь? — спросил китаец. — Твоя иссет Хань Вонь?.. Сейцяса! Сейцяса!.. Хань Вонь! Хань Вонь!
Через мгновенье откуда-то появился еще китаец и, протянув руку Вовцу представился: — Я Хань Вонь. А вы кто?
— Вовец, — вежливо поклонился публицист.
— Осенно приятно, — закивал китаец. — Вовеса! Сиказите, сто Хань Вонь будет за вами. Хоросё?
— Хоросё, — покорно согласился Вовец.
Когда он через сорок минут, выйдя из туалета, разыскал автомат с тремя птицами, Колбаско бил по клавише и причитал:
— Давайте, птичечки, давайте, маленькие, давайте, миленькие мои…
Барабаны завертелись, забурлюкали и, клацнув, замерли…
— Чтоб вы сдохли, порхатые вонючие! — заорал Колбаско. — Падлы горбоносые! Пидарасы говнокрылые!..
Вовцу показалось, что за эти сорок минут Колбаско постарел…
— Я пошел домой, — уже с трудом управляя языком, — сказал Вовец. — Давай бабки, которые я тебе одолжил…
— Ты что, серьезно?! — чуть не подавился Колбаско. — Я же на них играю!
Но Вовец настаивал:
— Ты их здесь засадишь, а мне жить не на что!
— Не засажу! Сегодня точно не засажу!
— А если ты сдохнешь за этим автоматом? — не уступал Вовец.
— Не сдохну! — клялся Колбаско. — Не сдохну!.. Ну хочешь, я сейчас завещание напишу!
— Ты что же, хочешь, чтоб я ждал твоей смерти? — заорал Вовец. Глаза его сделались бешеными, и он ткнул Колбаско в грудь.
Верзила, выполняющий предписание не допускать в «випе» конфликтов и драк, взял Вовца за плечи и поволок к выходу.
— Ноги моей больше не будет! — вырывался публицист. — Белого коня пришлете!..
VIII
Матерясь и проклиная все на свете, Вовец как мог добрался до дома, вошел в подъезд и сказал сам себе:
— Вот сяду сейчас в лифт и уеду куда глаза глядят…
Но лифт не работал.
К начавшемуся предутреннему просветлению ночи он наконец ввалился в квартиру. Чужие деревянные ноги абсолютно не слушались. Приходилось поочередно передвигать их обеими руками.
В комнате горел свет. На старом диване напротив работающего телевизора сидя храпела супруга. Вовец плюхнулся на стул и, тяжело дыша, заворчал:
— Совсем охамела… Ни тебе добрый вечер, ни поужинать…
Он вытащил из кармана смятые купюры полученной сегодня пенсии и, пересчитав, с ужасом обнаружил нехватку пятисот рублей…
— Странно, — подумал он вслух. — Куда они делись? Ведь я сегодня никуда не выходил… И не пил вроде бы… На почте обманули?.. Но ведь я сегодня никуда не выходил… Я получаю полторы тысячи, так?.. А здесь тысяча, так?.. Вот если бы я получал две тысячи, то оставалось бы полторы, так?.. И все равно не хватало бы пятисот рублей… Вот она, забота о пенсионерах… Не пойду голосовать… Ноги моей больше не будет… Белого коня пришлют…
Его размышления прервал бодрый, знакомый до боли голос Бананы Хлопстоз: «Компания „Хрен-тиви“ продолжает показ совместного испано-украинского сериала „Богатые тоже хочуть“. Напоминаем содержание предыдущих серий. Оксана понимает, что, с одной стороны, ее все время любит Хулио. И ей это нравится. Но, с другой стороны, ее любят Хесус Нечипоренко из Андалусии и Степан Кошмарио Крузейро из Мелитополя. И ей это не нравится. Смотрите развязку этого любовного четырехугольника…»
Камера панорамирует с только что отлюбившего Оксану Хулио, влезающего в синие шаровары, на тяжело дышащего Вовца и переходит на бескрайнее маковое поле. В стоге мака курят Степан Кошмарио Крузейро и Хесус Нечипоренко, передавая друг другу запретную пахитоску.
— Слухай, амиго, ты шо, сдурел, в натуре? Ты шо, не бачишь, шо Оксана втюхалась по самые брови в этого отморозка Хулио?
— А Хулио?
— А шо Хулио? Ему по тамбурину!
— Шо-то я, Крузейро, не догоняю.
— Я с тебя тащусь, Хесус!.. Короче, как балакають у нас в Андалусии, она его типа того, хочеть… Усёк?
— Мы с тобой, Крузейро, менты из Интерпола, в натуре, и наше дело — прищучить эту наркобаронессу…
Вовец впадает в забытье… Откуда-то издалека доносятся до него причитания Оксаны: «Нэнько Розария! Если я узнаю, что у Хулио мезальянс с Хесусом, я либо покончу в себя, либо наложу себе в руки!..»
Вовец с трудом открывает глаза на заключительных аккордах сериала и видит проплывающие снизу вверх по экрану титры: Русский перевод Дездемоны Тбилисян.
— Пихает свою дочурку где только можно, — зло бурчит Вовец, плюет в экран и выключает телевизор. Потом он поднимается со стула и, шатаясь, подходит к старинному зеркалу, доставшемуся ему по наследству от покойной матери.
Он смотрится в зеркало, и что-то настораживает его. Вовец рукавом протирает зеркало… Всё на месте… Отражается диван со спящей женой, стол, на столе — смятые купюры, дверь на балкон… И все-таки что-то не так… И вдруг он понимает, что не видит в зеркале свое собственное отражение!.. А где же он?..
— Где я? — исступленно кричит Вовец. — Где я?
Он трясет за плечо спящую сидя жену:
— Где я? Где я?
Но ее разбудить невозможно…
— Где я? Где я?..
И в этот момент откуда-то снизу, из-под балкона, слышит он отчетливое конское ржание. Из последних сил Вовец выходит на балкон и, опершись животом на перила, смотрит вниз. И на сером асфальте утреннего пустынного двора рядом с грязно-зеленым мусорным контейнером он видит неестественно белого коня с белой развевающейся гривой и белым хвостом. Конь призывно ржет и нетерпеливо бьет копытом по асфальту…
— Прислали-таки! — восхищенно шепчет Вовец. — Прислали!
Он медленно перевешивается через перила и летит вниз, распугивая своим криком черных ворон:
— Прислали!.. Прислали белого коня!.. Прислали!.. Присла…
Больше ноги его в Мухославске не было…
IX
Чем больше окрашивался талант беспощадного сатирика Гайского в политические цвета, чем беспощаднее защищал он правых от левых, а левых от правых, чем нахальнее становилось его материальное благосостояние, тем страшнее было ему признаваться самому себе в угасании главного физиологического инстинкта, обоснованного еще Фрейдом, предававшегося анафеме в советские времена и окончательно узаконенного в поп-эстраде.
Если раньше даже небольшой фрагмент женской голени, словно случайно мелькнувший в разрезе платья, манящий многообещающими колготками, как наживка для голодной рыбы, вызывал в нем бурный всплеск необузданных эмоций, прилив крови ко всем заинтересованным органам и желание проникнуть в эту таинственную бесконечность, в ту самую точку, в которой пересекаются, вопреки законам геометрии, две сексуальные прямые, то теперь даже призывный обрез обтягивающей юбочки, разделяющий бедра на две равные части, рождал лишь сухую констатацию фактов и унылое — «Да. Ну и что?..»
Да. Это женские ноги. А это синтетические, телесного цвета колготки. Ну и что?..
Да. Под колготками модные трусики, едва прикрывающие выбритый лобок, уходящие задней перемычкой глубоко-глубоко между ягодиц и врезающиеся в анальное отверстие. Ну и что?
Да. Под трусиками женский половой орган, выполняющий и мочевыделительную функцию. Ну и что?
Да. Это контурируются сквозь тонкую маечку соски молочных желез. Ну и что?
Да. Это губы, обнажающие порой нездоровые и даже искусственные зубы. Ну и что?
Да. Это уши. Два наружных проявления органа слуха с некогда опьяняющими мочками. Ну и что?..
Беспощадный сатирик никогда не был обласкан представителями девичьего или женского пола. На его страстные токования откликались максимум один-два раза в год практически никем не востребованные особи. Порой, увы, и за деньги. Но Гайский твердо был убежден, что эта недодача интимной близости объяснялась исключительно тем, что все завидовали его таланту и, если была возможность хоть этим доставить ему неприятность, они эту возможность использовали. «Не дают», потому что завидуют. Эта формула была для Гайского аксиомой. Но только он один знал всю глубину такой физиологической безысходности…
Теперь, когда, казалось бы, в этом смысле все облегчилось, сатирика мучил вопрос: а не признак ли это грядущей старости? О том, что возраст проникал во все дыры, Гайский, разумеется, не думал.