Они встречаются у школы ровно в четыре. И молча идут к парковке, как давно знакомые и уставшие друг от друга люди. Илье не по себе от смены настроения Наполеона, который теперь с солнцезащитными очками на носу выглядит отстраненным от действительности. Тогда Илье думается: в одной ли действительности они оба находятся? Складывается впечатление, что Наполеон, старая стереосистема, запах мяты в салоне автомобиля, – все это двигается и живет отдельно от Ильи. Наполеон такой далекий, будто Илья смотрит на него через повернутый задом-наперед бинокль. Он понятия не имеет, что сказать, и предпочитает не раскрывать рта попусту.
Вообще, у Ильи всегда были проблемы с общением. Илья не раз слышал о том, что каждый человек обязательно находит свою родственную душу, находит того, кто его понимает лучше других. Того, с кем он может делиться секретами. Но такого человека никогда не было. У Ильи не было даже друзей. Даже когда он переехал в Бостон, единственными людьми, с которыми он мог общаться, были его работодатели и коллеги. Ну, и иногда покупатели. Скверно, ничего не скажешь.
Наполеон стучит пальцами по рулю, и Илье отчего-то кажется, что он раздражен. Он не хочет говорить с ним, не хочет быть с ним знаком в принципе, но, чувствуя повисшее молчание, прерываемое несколько хрипящим радио, понимает, что должен что-то сказать.
– А давно у него так? – у Ильи хриплый голос, как если бы он за раз выкурил всю пачку сигарет. – Ну, у мистера Хаггинсона.
Наполеон поворачивает голову, продолжая перебирать пальцами по рулю, отворачивается и пожимает плечами.
– Ну, немного того он был все время, которое я его помню, – он говорит почти с неохотой, словно Илья спрашивает очевидные вещи. И слегка морщит нос при разговоре. – А так хуже ему стало лет пять-шесть назад. Не помню точно.
Илья кивает и отворачивает голову, роясь в карманах. Ему снова хочется затянуться. Он вытаскивает пачку и протягивает ее Соло, вежливости ради. А тот качает головой, все еще морща нос.
– Хуже всего, когда у него начинается паранойя. Вообще, знаешь, мне почему-то кажется, что у него шизофрения, – Наполеон говорит прямо, будто это в порядке вещей. Илья закуривает, опуская окно, и вздыхает. Видимо, у мистера Хаггинсона не все в порядке было еще и с семьей. – Однажды ночью он позвонил мне и начал орать о том, что его дом окружили коммунисты. Типа они ходят за ним по пятам, а ночью подкрадываются и окружают со всех сторон, – Наполеон усмехается, и Илья отводит взгляд в сторону. – В общем, все по Кингу.
– И вы не пробовали его на лечение отдать?
Наполеон переводит взгляд на него, медленно поднимая одну бровь, и даже сквозь темные стекла очков Илья ощущает, как тот почти насмешливо на него смотрит. И от этого становится еще неуютнее.
– Пробовали, как же. В итоге ему прописали таблетки, из-за которых его паранойя только усилилась. А врач сказал, типа это все из-за старости. Ага, как же, – Наполеон отворачивает голову. – В моем детстве он был таким же, если не хуже.
Илья кивает, думая, что даже знать не хочет о том, каким этот урод был когда-то давно. Илья тихо вздыхает, опуская взгляд на сигарету. Он был уверен, что покупал куда более крепкие, и теперь отчего-то ощущает себя обманутым. Словно это не он до этого выкурил другую половину пачки и ничего не заметил. Он цокает языком и выкидывает сигарету в окно. Давно пора бросить курить.
Дом мистера Хаггинсона не напоминает зарисовку из детских страшилок, он даже не выглядит жутко. Слишком обычный и слишком небольшой дом, расположенный среди подобных, выставленных в ряд. Такие часто появляются на фотографиях, с помощью которых хотят сделать хорошую рекламу города для редких туристов. И, насколько Илье не изменяла память, большая часть из этих домов сдавалась в аренду именно им.
Наполеон припарковывает машину и выходит из нее первым, убирая солнцезащитные очки на голову. Он заламывает пальцы и жует нижнюю обветренную губу, вызывая отчего-то у Ильи опасения насчет его психического здоровья. Он не силен в медицине, но, кажется, говорят, что шизофрения передается по наследству? Вот это было бы действительно жутко.
Единственное, о чем может думать Илья, это то, что ему следует как можно скорее покончить с мистером Хаггинсоном и его странным племянником.
– Эй, дядя Лайл, я пришел!
Илья идет осторожно, словно он ступает в доме с ловушками. Типа тех, которые любят устанавливать в парке аттракционов на Хеллоуин. Ступишь не туда – и автоматическая рука скелета вылезет из-под пола и схватит тебя за щиколотку.
Стены покрыты светло-бежевыми обоями с непонятным узором, который местами скрывается за репродукциями известных и не очень картин. С картинами соседствуют и редкие фотографии, видимо, семейства Хаггинсонов. Больше всего, разумеется, его самого. Илья замедляется возле старой черно-белой фотографии, где мистер Хаггинсон еще молод, и усмехается. Он был прав. Этот ублюдок с самого детства выглядел, как старый бассет-хаунд.
– Дядя Лайл?
Илья переводит взгляд на противоположную стену, на которой расположено еще большее количество картин, между каждой из которых по одному кресту всех цветов, размеров и мастей. Даже не по себе как-то.
Илья проходит за Наполеоном в заставленную мебелью комнату и видит мистера Хаггинсона, сидящего в кресле-качалке с утренней газетой в руках. Он растолстел. Он и раньше был не худым, но теперь смотреть на него Илье становится совсем неприятно. «Как если бы бассет-хаунд переспал с шарпеем», – появляется в голове мысль, отчего он едва сдерживает смешок.
– Дядя Лайл, я ведь тебя звал, – Наполеон тяжело вздыхает, шаря по столу и нащупывая слуховой аппарат, протягивая его мужчине, сидящему в кресле и уставившемуся на Илью. Наполеон оборачивается, замечая взгляд, и улыбается. – А, это твой старый ученик, – он кладет на колени дяди слуховой аппарат и отходит в сторону.
Илья понимает, что у него дрожат пальцы. Но в этот раз уже не от волнения. А от гнева, накрывающего с головой с новой силой. Он проходил лечение у психиатра, когда был подростком. И до сих пор был уверен, что одним из основных источников его срыва был именно этот ублюдок. Илья делает несколько шагов навстречу к мужчине и протягивает ему ладонь, не скрывая дрожи в ней, которую замечает и Наполеон, медленно и выразительно поднимающий одну бровь.
– Илья Курякин. Помните меня?
Мистер Хаггинсон смотрит на него, смотрит прямо ему в глаза из-под своих опущенных век. И Илья готов поклясться, что этот ублюдок готов над ним засмеяться. Он просто сидит, не шевелясь, как восковая фигура.
Илья опускает руку, сжимая ее в кулак.
– Конечно, помните. Вы преподавали у нас английский. Несколько лет, – у Ильи дрожит голос. Обычно это ни к чему хорошему не приводило. Он был уверен, что обойдется разговором. Он же, черт возьми, человек, а не животное. Но теперь весь накопившийся гнев, вся его ненависть, жгущая нутро все двадцать с лишним лет, рвутся на свободу. – И я пришел только узнать. Почему именно я.
Он смотрит на мистера Хаггинсона и ждет от него хоть чего-то. Ответа, жеста, чего-нибудь. Но мистер Хаггинсон лишь смотрит на него, подняв уголки рта, создавая вокруг него еще больше морщин.
И вот тогда терпение Ильи иссякает. Он хватает чертов слуховой аппарат, запихивая его в ухо мужчине, и наклоняется, шипя сквозь стиснутые зубы, так что на лицо бывшего учителя брызжет слюна: