А в так называемое «демократическое время» эти дармоеды так ожирели, так обнаглели, что не стесняются, наоборот, стараются вывернуть всю свою пошлую жизнь наружу, у них не хватает ума понять, что жить так и тем более афишировать это - позорно.
Недавно Георгий Данелия рассказал с экрана ТВ, что когда пришел Хрущёв и обгадил (Т.Ш.) Великого Сталина, многие артисты и писатели побежали менять звание «лауреат Сталинской премии» на «лауреат Государственной».
Со временем «всё тайное становится явным». Обратимся к образу Сергея Михалкова. Автору двух гимнов. Он готов бы написать и третий (за большие деньги). Об этом рассказал в своём интервью редактору «МК» Кате Прямик Никита Богословский 7 февраля 1998 г. (№24):
«Вопрос: А про Михалкова я ничего не слышала. Что это за история?
Ответ: Рассказывают, что кто-то позвонил Михалкову: «С вами говорят из патриархии, Патриарх просит вас написать гимн Православной церкви». А это ещё при Сталине было. «Неудобно, я же Государственный гимн писал». Но когда назвали сумму, он сказал: пожалуй, я попробую. За ним приехали, привезли во двор где-то в центре города. И говорят: подождите минуточку, сейчас Патриарх вас примет. Когда он вошёл, то оказался в кабинете «Арагви», где уже ждала вся компания. Просто его с чёрного входа завели, и он не узнал местность. Его встретили дружным весельем. Ему было крайне неловко».
В том же интервью Богословский рассказывает как он, незадолго до смерти Утёсова спросил его: «Скажи, что для тебя было бы самым удивительным, нереальным в искусстве?». Утёсов ответил: «Самым нереальным был бы концерт блатной музыки в престижном московском зале…» Далее Богословский добавил: «Он был плохим пророком».
Никита Богословский ушёл. Ушёл с болью в душе о своих друзьях, основателях советской песни. Он их назвал поимённо – Соловьёв-Седой, Дунаевский, Фрадкин, Френкель, Мокроусов и многие, многие другие. Богословский говорил: «Многие люди, чьи имена выбиты на этих плитках (речь идёт о «Площади звёзд»), всем обязаны им. Они не были бы артистами даже, где-то в кабаках бы пели. Они прославились благодаря тем покойным композиторам. Кстати, это относится и к поэтам – тот же Долматовский, Лебедев-Кумач, Матусовский».
А жена Богословского рассказала, что вышла ссора с И. Кобзоном. «Понимаете, - сказала она, - Кобзон не пришёл на авторский вечер Богословского. Его ждали, а он даже не предупредил. За кулисами творилось чёрт-те что. Ну не успеваешь ты приехать – так хоть позвони, у тебя же в каждом кармане по-мобильному. Никита ему позвонил и запретил исполнять свои песни. Но Кобзон всё равно продолжает всюду петь. И даже не извинился… «
Я дополню образ Кобзона личными воспоминаниями. Прямо и мягко скажу – удивил. Он был в Красноярском крае осенью 1989 года, после приезда в край Горбачёва. Был гостем Олега Семёновича. Разместили его вместе с Оганесовым в резиденции на госдаче, где жил пять дней Горбачев с Раисой Максимовной.
Об Оганесове говорить просто не хочу – они все намного хуже, чем мы о них думаем.
О Кобзоне, чтобы подтвердить его образ, описанный Богословским, стоит.
Мы были на двух его концертах, где он дважды поднимал залы в честь «Своего друга – афганца Олега Семёновича Шенина», стоило же Шенину встать на защиту Конституции СССР, как Кобзона-«друга» как корова языком слизала.
Он мне рассказывал, что за Афганистан получил орден «Красной Звезды».
Вот так! Спел несколько песен советских композиторов и …выпросил награду. А мой муж был в Афганистане больше года. В очень горячей во всех смыслах точке – рядом Пакистан и температура воздуха от +50оС. Садишься, говорил, в машину, как на сковородку. Кондиционеров не было. Он был партийным советником в одной из восьми зон Афганистана и воевал. Об этом в своих мемуарах вспоминает генерал-лейтенант Самойленко. А от Ковалёва из Абакана на 1 мая получили открытку. (Ковалёв сменил Олега Семёновича в Джелалабаде, не знаю только в каком качестве). Этот Ковалёв писал, что афганский генерал Кезем сказал ему, что храбрее и смелее Олега Семёновича он не встречал. Вспоминает, как он водил их в бой. Мужа наградили высокими наградами: Орден Трудового Красного Знамени, а Афганистан - «От благодарного афганского народа». За что же Кобзону боевая награда?
В Красноярске он меня, мало сказать, удивил.
Ну, например, он попросил помочь купить ему вьетнамский ковёр. Удивлённая до потери речи (мой муж никогда не интересовался такими вопросами), я сказала Кобзону: «Не знаю как, но попробую…». Позвонила ему на следующий день и говорю: «В ЦУМе таких ковров нет…». На что он мне ответил: «А я уже достал…». Там вообще была история. Он достал ещё что-то из видеотехники, потом у него всё это украли, потом нашли. Я из этого сделала вывод – крохобор. И он дополнил это моё определение. Съездив в Красноярск-45, он мне пожаловался, что там его ветераны рэкетнули, так он выразился. Я только немела и хлопала глазами на такие откровения орденоносного Кобзона. И ещё. В первый вечер мы прогуливались по набережной Енисея, я назвала фамилию Хворостовского и заметила, как он вздрогнул. Я поняла, что он боится, что его кто-то затмит.
Тем временем мы плавно перешли к Хворостовскому. Родина должна же знать своих героев не только благодаря их бесспорному таланту, но и кто они внутри. Может, тогда поймём, почему мою могучую родину развалили, мужа – народного депутата СССР – в одно мгновение лишили всего (теперь демократы скулят: как можно сажать депутатов и прочих начальников? Можно!). Тогда Нишанов и Цыпко при участии Анатолия Лукьянова мигом заслуженных людей, которые столько сил вложили в могущество страны и встали на её защиту, затолкали в «Матросскую тишину». Подорвали им здоровье и угробили. Сами живут, перевалили восьмой десяток.
Но вернёмся к Диме (так его звал Олег Семёнович) Хворостовскому.
Впервые мы его услышали в Большом концертном зале в Красноярске. Мы пришли посмотреть на дочь (она танцевала в ансамбле «Енисейские зори»). На сцену вышел парень и запел «Ноченьку» без музыкального сопровождения. Ясно было - талантище и самородок.
Мы познакомились. Походы на его концерты были для нас праздником.
У него, как положено в творческом мире, сразу появились злобствующие недоброжелатели (особенно среди оперных певцов театра), и муж помогал ему, край выделил хорошую квартиру (за что «демократы», по их признанию, выпили у Шенина не один литр крови). Первое звание: «Заслуженный артист РСФСР» выхлопотал ему Шенин. Мы очень гордились своим талантливым земляком. А Дима уже пел в Москве. Мы тоже переехали в Москву. Дима позвонил и пригласил нас на свой концерт. Когда мы пришли, он так разволновался, увидев Олега Семеновича, что стал заикаться и вместо слова «прошу» у него получилось «пашу». Он сказал: «А я пашу, пашу узнать, пришли ли вы…» Потом посмотрел на Гелю и сказал: «Олег Семёнович, какая красивая у вас дочь…».
Я так подробно пишу об этом, чтобы люди поняли, какие были у нас отношения.
Когда случился август 1991 года, мы не вспоминали о Диме. Было не до него. Но и он о нас забыл. А когда я увидела, как Хворостовский через весь зал бежал к Ельцину, а тот его награждал каким-то званием России, я удивилась. Зачем бегом-то? А дальше, отвечая на вопрос журналиста из «Комсомольской правды», Дима сказал о том, что Шенин ходил к нему на концерт, чтобы привлечь публику, и что и Ельцин, и Шенин оба хорошие. Молодец, Дима! Далеко пойдёшь. А ведь предупреждала нас твой учитель Катерина Иофель: «Не обольщайтесь по поводу Димы…» А мы обольстились! Мы думали, что талант и предательство несовместимы. А вот ошиблись, и много раз.