Настроения отчаяния и пессимизма, как хорошо видно из приводимых писем, не овладели русским обществом даже в самый тяжелый период войны. "Здесь все ополчается, и я сам решаюсь перепоясаться на брань за отечество!" - типичные строки тех дней. Очевидные успехи развертывавшейся партизанской войны, усиливающиеся с каждым днем трудности французов, о которых становилось известно в русском лагере, вселялиоптимизм даже в тех офицеров, которые, раздраженные оставлением Москвы, громко роптали на своего главнокомандующего, на его видимую беззаботность в первые дни тарутинской передышки. О психологическом повороте, совершившемся в русской армии за время ее, казалось бы, пассивного стояния на берегах Нары, очень точно написал Л. Н. Толстой. "Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась вбесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядках французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизан, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы былив Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне".
Бой под Тарутином с авангардом французской армии и последовавшее вскоре оставление Наполеоном Москвы были встречены с ликованием, как начало долгожданных побед. Вскоре сообщения об успехах русских войск под Малоярославцем, Вязьмой, Красным, о стремительном бегстве французов высоко подняли тонус общественного мнения.
Непобедимая французская армия, только что грозившая Калуге, Петербургу, всей России, от которой, судя по письму Н. С. Мордвинова, кое-кто готов был бежать в Сибирь даже из Пензы, таяла на глазах. Непрерывная серия побед после столь долгого отступления и разорения Москвы казалась чудом. Стремительность превращения надменного завоевателя в жалкого, со всех сторон травимого беглеца потрясала сознание. Стратегический план Кутузова блестяще осуществлялся, и недоброжелатели фельдмаршала, которые отказывали ему в полководческих способностях, не могли найти иного объяснения крушению грозного нашествия, кроме вмешательства провидения, воли рока.
Уже в первые недели наступления русской армии самые проницательные современники предвидели крушение всей наполеоновской державы после изгнания завоевателей из России, вступление русских солдат в Париж. "Нам досталось играть последний акт в европейской трагедии, после которого автор ее должен быть непременно освистан. Он лопнет или с досады, или от бешества зрителей, а за ним последует и вся труппа его",- писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому в последние дни октября.
Страна жаждала мести за ужасы, которыми был ознаменован каждый шаг французов по России, за зверства в Москве,- они становились постепенно широко известны во многих страшных подробностях, и часто благодаря именно письмам переживших оккупацию людей. Виновник всех этих бедствий вроде бы хорошо известен - французский император,- значит, он должен дать строгий ответ за совершенные преступления. Общество так жаждало известия о поимке "главного злодея", что сами собой рождались слухи о том, что Наполеон уже попал в плен. Каково же было разочарование, когда император с жалкими остатками своей армии вырвался из сжимавшегося вокруг него кольца. Молва немедленно нашла и в этот раз виновного и стала приписывать адмиралу Чичагову, командовавшему Дунайской армией, измену. Адмирал, конечно, полководческим мастерством не блистал, но и в честности его сомневаться не приходится.
Несмотря на спасение Наполеона, итоги кампании блистательны. Враг разбит и изгнан, Пруссия и Австрия под давлением своих народов начинают склоняться к союзу с Россией. Война за освобождение Европы от французского ига популярна в России, и надежды на окончательную победу, которая принесет наконец мир и счастье стране, перемежаются с опасениямиза судьбы близких, потом и кровью добывающих эту победу.
Такова в общих чертах динамика изменения общественного настроения, социально-психологического климата русского общества в 1812 году, отразившаяся в частной переписке. Но каждое письмо уточняет эту картину, добавляет какие-то нюансы индивидуального отношения автора. Удивительно, насколько разнообразны стиль и авторская манера писем разных корреспондентов, насколько отчетливо отразились в их строках некоторые характерные черточки их личностей. Невозможно, например, спутать в высшей степени экспрессивные письма Оденталя с какими-либо другими. Сдержанные, лаконичные записки Кутузова и нетерпеливые письма П. И. Багратиона, едкая ирония Н. М. Лонгинова и растерянность Александра I, постоянное беспокойство А. А. Закревского и размашистость Ростопчина, пылкость К. Н. Батюшкова и патриотический пафос Н. М. Карамзина... Разный почерк руки, разный почерк личности. Есть в этой книге и "сквозные герои". Едва ли не в каждом ее разделе найдутся письма П. П. Коновницына, Д. С. Дохтурова или М. А. Волковой, и, читая эти послания, следишь за судьбами их авторов, за тем, как война вмешивается в их жизнь. Литературоведы утверждают, что Л. Н. Толстой, стараясь понять людей, о которых он собирался рассказать в своем романе-эпопее, тщательно изучал оказавшиеся в его распоряжении письма современников Отечественной войны и прежде всего неплохо сохранившийся эпистолярий М. А. Волковой. В ее письмах к дальней родственнице и подруге В. И. Ланской, частично здесь перепечатывающихся, самое примечательное то, как московская светская дама, привыкшая жить в мире сплетен и развлечений, сталкивается с бедствиями войны, постигшими ее семью и близких людей, и в общем горе становится строже и мудрее ее душа, тверже характер.
При идеальном состоянии переписки сохраняются все письма обеих сторон то есть все "реплики" этого своеобразного диалога, ведущегося на таком расстоянии, которое не может преодолеть устная речь. Но для писем 1812 года такая полнота-редкость. Лишь иногда нам удается включиться цепочку давней беседы, услышать ответы на заданные вопросы, заметить отблеск мысли одного из корреспондентов в словах второго. В большинстве случаев приходится иметь дело с отдельными найденными и опубликованными единицами из давно разрозненных фондов писем.
К счастью, письмо отличается от устной реплики значительно большей целостностью и завершенностью. Отдельное письмо, вырванное из контекста всей переписки, теряет многое - обрываются связи диалога. И все же в большинстве случаев оно и вне этих связей не обессмысливается, ибо обладает собственной логикой мысли и чувства, своим сюжетом, "внешним" и "внутренним".
Это естественно, ведь адресату, то есть отправителю письма, приходится ждать ответа на свою "реплику" дни, недели или месяцы. И его не может устроить расточительная роскошь устного диалога, в котором невыразительность слов может быть восполнена жестом, мимикой, интонацией. Автор письма всех этих средств лишен полностью. Он зависит целиком от слова и в слова должен облечь чувства или мысли, которыев обычном разговоре понятны собеседнику из краткого восклицания, кивка или взгляда. Корреспонденту приходится сжать поток внутренней речи в компактную и экономную форму, организовать свою мысль и найти для нее точное слово, причем такое, чтобы его верно понял именно данный адресат. Потому-то сочинение самого обыденного письма есть преодоление внутренней инерции, есть акт творчества.