157
вторично – его уже не было. Искали по городу, в лагере под Грековым лесом – исчез. Тогда Младанович позвал к себе Обуха и о чем-то долго с ним беседовал. А на следующий день Обух и Гонта в присутствии трех ксендзов и наиболее выдающихся шляхтичей города в очередной раз приняли присягу.
Пристально вглядывался во время присяги Шафранский в лицо Гонты, но оно было спокойным, холодным. “Действительно клеветали на нашего сотника”, - подумал землемер.
Вечером Обух и Гонта снова выехали в свой лагерь.
XLIX
- Пан сотник, где вы?
Гонта раскрыл глаза, не подавая голоса, вглядывался в темноту вокруг себя. Тихо просунул руку под подушку, нащупал кинжал.
- Я привез письмо от графа. Велено его побыстрее передать вам.
- Почему за шатром не подождать?
- Ради Бога, письмо тайное.
Гонта снял с колышка сумку для пуль и кремней, вынул огниво. Трут был сырой и
долго не загорался, хотя искры падали целыми снопами, освещая два лица: настороженное лицо Гонты и выжидающее – незнакомого казака в шапке – хорунжего с гербом графа Потоцкого.
Наконец, трут задымился, Гонта ткнул его в кучу соломы и раздул огонь. Светильник зашипел.
- Почему такая спешность и таинственность?
- Дела, сотник, не ждут. Некогда сидеть на сем свете. Надо торопиться, да и то если черти кочергами за плечи не станут толкать.
Гонта долго вертел конверт. Печать была какая-то незнакомая. Но как только разорвал конверт – сразу понял все. Однако виду не подал. Он прочитал письмо, свернул его вдвое, поднес к светильнику. Держал там до тех пор, пока огонь не лизнул кончики желтых от пота пальцев. Потом растер пепел и высыпал его под попону.
- Какой будет ответ?
Гонта молчал. Подперев рукою острый подбородок, он смотрел широко открытыми глазами, не видя хорунжего.
- Что же мне передать атаману?
- Ничего.
- Как ничего?
- Так.
- Пане сотник, гляди, пока надумаешь – будет поздно. Разве можно ждать в такое время? Земля горит под ногами…
- Думаешь, мне эта земля чужая?
Хорунжий всем телом подался вперед, но сотник больше ничего не сказал и вдруг погасил светильник.
158
- Уходи отсюда!
- Иду. Вижу – не знаешь ты еще сам, где твоя дорога. Однако думаю – станешь ты около нее. И пойдешь по ней, с нами пойдешь. Я вскорости буду у тебя, захочешь сам придти – наведайся в Звенигородку, найдешь хату, вторая от выгона – ставни с петухами. Скажи хозяину, что хочешь видеть Омельку Жилу.
L
Зализняк нехотя пил квас, хлебая его из дубового корца, жевал сухую тарань, кости выплевывал далеко в кусты. Он долго сидел в тени на опрокинутом улье – с полдесятка рыбных голов валялось у его ног.
На душе у Максима было холодно. И это уже не первый день. В придачу ко всему мутило от сладостей. Раздобыл их где-то на разбитом сахарном заводе его джура Василь. Хлопец, который сызмальства не видел ничего, кроме тюри, принес полную торбу конфет, жареных орехов, маковников, пряников.
Саженях в двадцати от Максима, не решаясь подсесть ближе к суровому атаману, седобородый, сухощавый старик пасечник мастерил грабли. Возле него под кустом бузины валялись сито и веник, да стоял кувшин с водой – начали роиться пчелы и надо
было не прозевать рои. Старик несколько раз взглядывал в сторону атамана и увидел, что тот выплевывает кости уже не так ожесточенно и не так далеко, как раньше, отложил в сторону грабли и только вознамерился, было, подойти к Максиму, как вдруг затрещал перелаз, и в сад прыгнуло трое, по шапкам видно – тоже атаманы. Пасечник снова сел под куст.
К Зализняку подошли Омелько Жила и есаул Бурка.
Сотник Шило, отделившись за Медведовкой со своим отрядом, долго бродил по Черкасщине и лишь недавно присоединился к войску Максима.
Завидев их, Зализняк поставил корец и поднялся навстречу.
- Видел? Передал цидульку?
- Ну, и жара, сорочка солью пропиталась, - не отвечая на вопрос Максима, Жила зачерпнул квасу и припал потрескавшимися губами к выщербленному краю корца.
- Видел, спрашиваю?
- Чего ты пристаешь, попить дай. – Жила перевел дух и снова припал к корцу. – Недаром говорят, человек до тех пор добр, пока старшиной не поставят. Сердитый ты стал. Это от того, что на люди не выходишь. Видел и говорил. Письмо передал. – Жила допил, очистил тарань и смачно откусил большой кусок. – Прочитал он писание наше, а сказать ничего не сказал. Я трижды в их лагерь ходил: прислушивался, присматривался. Не будут казаки с нами биться, и Гонта, думается мне, тоже. Настоящий он казак, душа его казацкая. Я ночью в его шатер пролез, другой бы крик поднял с испугу, а он хоть бы что. А ты, атаман, чего такой злой? Рожа – точно кислицу съел.