- В самый раз, хлопче, подоспел, - он поднял голову и вытер пот со лба. – Только как ты такую дубину вон куда закинул?
Микола в ответ только усмехнулся.
Дальше они двинулись вместе. Возле дверей одного из домов возились двое гайдамаков.
168
- Подсобите, братцы, двери отбить, - позвал один из них. – Каземат это.
Микола и Чуб подошли к железным дверям с огромным замком.
- Давайте принесем бревно и ударим вместе. Ужас, как крепки, - говорил тот самый гайдамак, который подозвал Миколу и Чуба. – Иди вон, лежит жернов, поднимем его – и им ударим.
Стали поднимать жернов, но он был расколот и развалился на несколько кусков. Тогда Микола поднял большой обломок, ударил им по замку и сбил его, вошел вовнутрь, одни благодарили, а другие стремглав, словно боясь, что их могут завернуть назад, вылетели во двор. В дверях дальней темницы долго никто не появлялся. Наконец, оттуда вышли двое, ведя под руки третьего, изувеченного и измученного. То был гайдамацкий лазутчик Горбачук.
Все вместе вышли во двор. Выстрелы теперь слышались только с одной стороны – это в каменном доме возле пекарни засели с десяток шляхтичей. Однако вскоре гайдамаки ворвались и туда. Шляхтичи через чердак вылезли на крышу, их сбрасывали оттуда на подставленные снизу копья. Там же в пекарне, за мешком с мукой, гайдамаки поймали комиссара Хичевского. Припомнили ему пытки, муки, разъезды по волости в карете,
запряженной людьми. Крестьяне надели на Хичевского седло и взвалили на него два мешка муки, заставили сборщика податей возить их на себе по городу.
От пекарни Микола вместе с другими гайдамаками направился в верхнюю часть города. Ожесточенное сопротивление шляхтичей возле пекарни еще больше разъярило
его. Он бежал впереди толпы, держа перед собой косу на длинном держаке. Миколино сердце жаждало мести за невесту, за отца, преждевременно загнанного в могилу ростовщиками, за вековые недоимки и нужду. В каждом шляхтиче виделись арендаторы и корчмари – медвинские угнетатели. Ничто не могло его остановить. И когда за мостом, возле старой пивоварни, четверо шляхтичей, загнанные в угол между частоколом и конюшней, сделав по выстрелу, бросили оружие и умоляюще воздели к гайдамакам руки, Микола не поколебался. В его сердце не закралась жалость, коса в руках не дрогнула. А когда из окна старого двухэтажного дома гайдамаки выбрасывали толстого, с длинными рыжими пейсами арендатора, Микола не остановил их, не пришел арендатору на помощь. Месть? Как долго он мучился и страдал, как долго ждал этого часа. И вот он пришел. Так мстить!
LIII
Смотрел с высоты месяц, бледный, холодный, словно высеченный из льда. Вокруг него весело мерцали звезды. Большие, сверкающие, они словно так и сыпали во все стороны искры. Впрочем, в местечке все и так было видно. На базаре пылали огромные костры, стреляли снопами искр в прозрачном небо. Гайдамаки гуляли. На базар повытаскивали столы, скамьи, тут никто не менял горилку, не считал кварт. Каждый черпак из бочек тем, что попадало под руки, и пил столько, сколько принимала душа.
Одни пили весело, празднуя победу, другие заливали водкой беспокойство и страх, третьи пили просто так, чтобы забыть на время обо всем на свете. Пели без умолку одну песню за
169
другой, но слова заглушали шум голосов. До Максима, который стоял у открытого окна, долетали только обрывки слов. Вдруг над самими воротами зазвенели струны кобзы. Зазвенели так неожиданно, что Зализняк вздрогнул. Песня обвиняла Зализняка, что он отрывается от народа. Ему захотелось узнать у кобзаря, в чем он видит его отрыв от народа и он быстро вышел на улицу. На перелазе дорогу ему заступила темная фигура.
- Это ты, Максим, не спишь еще?
Зализняк узнал Жилу.
- О чем он там поет?
Жила нарочно не спешил слезать с перелаза, преградив дорогу.
- Пел. Правда глаза колит. Сколько уже дней на людях не показываешься? Сидишь, насупился, загордился, может?
- Я загордился? Кто тебе это сказал?
- Пока что никто, а думать так не я думаю один.
Максим разом почувствовал себя так, как бывало в детстве, перед матерью, когда она выговаривала ему за какую-нибудь провинность. Он хотел сказать что-то оскорбительное, выругаться, но почему-то смолчал. Чувствовал – Жила ждет бранных