слов и ответит на них.
- Людям надо видеть тебя не только в бою. Им хочется верить в победу, они ее в твоих глазах ищут. А ты мелькнул перед ними на коне и исчез. Эх, Максим! Пойдем на майдан.
- Сейчас, дай одеться, - тихо сказал Зализняк.
Через несколько минут он вышел во двор в шапке и кирее.
- Зачем ты всегда, как в метель одеваешься?
- Это ты про кирею? Привык уже.
- На сыча в ней похож. – Жила помолчал. – А я, Максим, вчера книжку одну интересную нашел.
- Какую?
- Про Хмеля, подвиги его ратные в ней описаны, жизнь. Как с казаками в походы ходил.
- Про гетмана Хмеля? Прочитаешь завтра? Как бы я хотел сам эту книжку прочитать. Знаменитый казак был – гетман Хмель. – Зализняк положил руку Жиле на плечо. – А то, что ты сейчас говорил – правда. Просто дурман нашел. Заботы, тревоги и всякие мысли голову давят. Роман убит. Знаешь сам, не о себе пекусь.
LIV
Целую неделю уже сотник Гонта принимал у себя в палатке гонцов атамана Зализняка. Зализняк в тайных письмах звал сотника и храбрых уманских казаков вместе ударить на Умань, постоять за народ православный и в награду обещал им милости великой государыни.
Крепко задумался осмотрительный Гонта. Однажды, расставив надежных часовых у своей палатки, он пригласил к себе на ужин пятерых казаков своей сотни. И потом
170
прочел им атамановы письма. И застукали казаки пистолетами по столу:
- Буде уже ляхам панувать! Давно пора на пики поднять конфедератскую сволочь!
Так склонился Гонта к союзу с Зализняком. Был он обласкан, одарен, захвален панами, присягал и клялся в верности панам, но верным остался не панам – украинскому народу. Любил ли он свой народ? Помнил ли всегда о том, что сам он не дворянского, не шляхетского, а крестьянского, холопского рода? Или примкнул к восставшим из одной лишь корысти: надеялся, что милости императрицы будут щедрей милостей ясновельможного графа? Кто может знать?
LV
В первых числах июля Уманский полк и отряды милиции других городов, присоединившихся к нему, перешли от Звенигорода к селу Соколовки и преградили путь, по которому, согласно донесению лазутчиков, должны были идти гайдамаки.
На этот раз лазутчики сказали правду. Не прошло и двух дней, как к Соколовке с другой стороны подошли отряды колиив, как называли в этих краях гайдамаков за их
оружие: длинные, заостренные колья. Оба войска стояли на месте. Ни те, ни другие не начинали боя. И гайдамаки, и надворные казаки ходили в село за горилкой, за харчами, некоторые наведывались на посиделки, и ни одного столкновения между ними не было,
хотя встречались они не раз. Обух пробовал запретить своим казакам эти “хождения”, только из этого ничего не получилось. Полковник забеспокоился не на шутку. Обратился за советом к своему помощнику полковнику Макрушевскому, бывшему ловчему графа Потоцкого. А тот посоветовал такое, что даже Обух удивился: Макрушевский предлагал устроить засаду и вырубить всех, кто будет возвращаться из села.
- Ты знаешь, к чему это приведет? – широко раскрыл глаза Обух. – К похоронам. Нашим с тобой похоронам. Да в такую засаду и идти никто не захочет. Нам надо бежать в Умань.
- Прошу прощения у пана, как это бежать? От кого? От этих пшеклентных холопов? Этого быдла? – Макрушевский громко захохотал.
- Ой, пан ловчий, не знаете вы этих холопов, не приходилось вам дело с ними иметь. Жили вы при дворе и видели их только за спинками кресел да по конюшням. А они бывают злы и даже отважны.
- Мы либо вернемся в Умань с победой, либо не вернемся туда совсем.
- Лучше живой хорунжий, нежели мертвый сотник, - вздохнул Обух.
В эту ночь ему не спалось. Впервые в жизни Обуха мучила бессонница. Он переворачивался с боку на бок, ложился на спину, пробовал даже прикрыть голову одеялом, но веки, будто кто подрезал, они никак не хотели закрываться. Именно тогда пришла ему мысль проверить дозоры. Он даже вышел из шатра. Под возами, разбросавшись на примятой траве, беззаботно спали казаки. Полковнику сделалось жутко. Он отыскал шатер полкового обозного и откинул полог. У самого входа торчали чьи-то
ноги. Обух дернул спящего за ногу, тот от неожиданности всхрапнул, отдернул ногу.