только горные дороги. Уже не везде по Львовщине и по Краковщине помещики спали в
комнатах. Они предпочитали ложиться где-нибудь во флигеле или бане, откуда можно вырваться в поле. В Польше было неспокойно. Слухи о гайдамаках перелетели через границу и помчались в Пруссию, Венгрию, Молдавию и дальше за море, в Турцию. Крестьяне ловили те слухи на базарах и на улицах, письма о восстании везли в конвертах
курьеры королям, князьям, помещикам. На ярмарках и на улицах люди стали собираться в кучки, шептались между собой. Сновали по гуртам переодетые доносчики, волновалась по замкам и фольваркам знать. Правители приказали усилить стражу на границах, написали
216
королю и русской царице, чтобы не медлили, собрали как можно больше войска и гасили этот огонь, пока он не перекинулся дальше в Россию и Польшу. Они слали свои советы, предлагали помощь, требовали решительных действий.
XXV
У Гонты Максим пробыл три дня, и все это время он пытался отогнать тяжкие
думы: с утра шел на речку и оставался там до полудня – купался, катался на лодке, а однажды даже помог россошским мальчишкам устроить облаву на вертлявых нырков,
которых десятка полтора плавало в заливе. Остаток дня Зализняк проводил в саду, где уже начинали радовать яблоки, а кусты смородины краснели, словно вымытые багрянцем. С Гонтой за это время никаких разговоров о делах не вели. Только раз… Было это под вечер. Максим, примостившись на высокой, как осокорь, вишне за ольшаником, лакомился сладкими ягодами, когда на перелазе показался с косою в руке Гонта.
- Вот ты где, а я думал, снова на речку подался. Переходи вон на ту вишню, возле тына. Ягоды на ней уже очень хороши.
- Пускай завтра, на сегодня довольно.
Максим слез.
Гонта бросил косу и сел на краю ольшаника, где лежали Максимовы сапоги с наброшенными на голенища полотняными онучами, небольшой кривой нож и новенькая ложка с ручкой в виде рыбьего хвоста.
- Хорошо. Сам?
- Сам. А ты бы вырезал?
- Когда-то пробовал. Такую бы нет.
- Хочешь – возьми. Возьми. Небольшой цены память, зато сам делал.
Гонта еще раз осмотрел ложку и засунул ее за голенище.
- Скажи, Иван… Этот хутор твой издавна?
- Хутор… Мне его в награду Потоцкий дал. Ты не думай обо мне, будто я посполитые обдирал. В надворниках весь век прослужил. А отец мой из бедных казаков был, с Левобережья, четвертый сын у своего отца, то есть деда моего. Все сыновья были женаты. В хате всем бабка заправляла. И злая была – страх! Обо всем этом я узнал позже, подслушал, как мать соседям рассказывала. Невесток свекруха, как батрачек, гоняла. Одну старшую не трогала – из богатого рода происходила. Немного придурковатая была, счет только до пяти знала, зато богатая. Больше всего моей матери доставалось. Меньшая
невестка! И за стол нельзя сесть – подает от печи, только что через чужие плечи успеет
ухватить ложкой, то и ее. И выходить свекровь никогда не давала, даже спать не разрешала с мужем. Чтобы детей, значит, не было. На скамье они возле посудной полки спали. А старуха лежит на полу и стучит ногами по скамье – не ложись. Батько мой долго молчал, а однажды не выдержал – да и скажи слово наперекор. Бабка к нему. Схватила за
чуб и давай трясти. Он оттолкнул ее. Она тогда на улицу, косы раскосматила, лицо себе поцарапала. Судил старшина. Чем бы кончилось? Ты же знаешь, как судят за избиение родителей, да писарь надоумил отца упасть перед старшиной бабке в ноги и просить
217
прошение. Простил старшина. С тех пор батько с матерью не захотели жить на отчей усадьбе и отправились на Правобережье.
Гонта вынул кисет, набил люльку. Не спеша потер об полу трут, ударил дважды
огнивом. От трута потянулся пахучий дымок, защекотал ноздри. Впервые он так много
рассказывал о себе. Ни с кем полковник не делился воспоминаниями своего детства. Говорить с Зализняком было легко и приятно. Гонта ловил себя на мысли, что ему приятно не столько разговаривать с Максимом, сколько слушать его самого, а то и просто сидеть рядом, думать. Что-то было в том Зализняке особенное, он будто притягивал, привлекал к себе. Взгляд ли был у него такой, или просто влекла его человеческая искренность и проникновенность. Этого Гонта не мог сказать. Одно чувствовал сердцем: