- Некому грамоте учить было. Отец немного знал грамоту, да где ему было со мной морочиться. Крестный обещался, у него и часослов, и псалтырь были, и еще какая-то книжка, октоих, или как-то так. Да вскорости помер.
Они дошли до монастыря. Мелхиседек попрощался и пошел в монастырский двор. Но вспомнив что-то, остановился у калитки.
- Домой скоро едешь?
- Через неделю, а может, немного позже, - не сразу ответил Максим.
- Давай вместе поедем, сподручнее и веселее. Дорога далекая.
31
- Отчего же, можно, - согласился Максим.
Мелхиседек прикрыл за собой калитку.
Со двора долетел приглушенный бас – Мелхиседек уже с кем-то разговаривал.
Зализняк, пристально всматриваясь перед собой – уже были сумерки – пошел к
Тимошевскому куреню, где остановились аргаталы. В курене был один Роман.
- Ты что это так рано спать улегся? – толкнул его Зализняк.
Роман поднял голову, потер рукой открытую грудь.
- А что же больше делать?
- Горилку пить. Пойдем в гости к стойловцам, приятель мой давний, Данило Хрен, там, приглашал.
- В гости я всегда готов. – Роман долго возился в углу, отыскивая шапку. – В шинок будем заходить?
- Зачем?
- За горилкой, - ответил Роман.
- За горилкой? Не нужно. Все равно одной квартой всех не напоим, да тут так и не заведено. Они сами угостят. Не зря говорят, что на Запорожье бывает два дурня: первый, кто пришел в курень голодный, а второй, кто ушел оттуда не пьяный.
На пороге куреня старый, немного сгорбленный, но еще крепкий еврей брил запорожцев. Захватив в пригоршню оселедец, он вертел голову запорожца то в одну, то в другую сторону, дергал кверху, задирал назад, а тот красный, словно из него тянули жилы, кряхтел, сопел и тихонько поминал черта.
В просторном курене, аршин сорок длиной, людей было немного. В противоположном от двери конце, ближе к кухарской половинке, горели две свечки, около них на перевернутой вверх дном бадье стояло ведро с медовой варенухой. С десяток запорожцев по очереди черпали ковшом. Закусывали вяленой таранью, лежавшей тут же, на бадье.
- Будь ты неладен, всегда так: когда дома пообедаешь, и тут зовут, - воскликнул после приветствия Роман. – И не просите, не сяду, - он уже сидел по-татарски, поджав под себя ноги. – Что ты припал как вол к луже! – толкнул Роман высокого запорожца и потянул руку за коряком.
- Ух, матери твоей дуля! – довольно крякнул, хлопнув его по спине, здоровенный носатый запорожец. – Бойкий ты, и говоришь складно.
- Максим, чего стоишь? – сказал Данило Хрен, приглаживая неровные усы. – Садись вот тут, рядом со мной.
- Чего это у тебя левый ус наполовину короче?
- Порохом спалил. Костер раскладывал. Такие были усы.
- Хоть бы подрезал…
- Короткие будут совсем. Потерплю, он скоро отрастет.
- Поспеши, Максим, - протянул ему коряк Роман, - а то сам выпью.
- Этот выпьет, - показывая большие крепкие зубы, засмеялся носатый. – Истинный казак. Знаешь, как когда-то бывало, в сечевики принимали? Не слышал? – Рассказчик поудобнее уселся, пососал трубку. – В первый день берут казака запорожцы на сенокос. Сами возьмут косы – и на луг. А ему кашу поручают варить. “Крикнешь, - говорят, - с
32
могилы, когда будет готова”. Сварит тот кашу, выйдет на могилу, и начинает кричать. Запорожцы лежат себе поблизости в кустах – и ни гугу. А у того каша уже пригорает, он чуть не плачет. Так вот и сгорит каша. Вернутся и прогоняют его. А иной зайдет на могилу, позовет раза два, а потом плюнет и вернется к казанку. “Ну, вас, - скажет, - ко всем чертям, кабы были голодны, сами бы пришли” - за ложку и садится есть. “О, это наш,
- говорят, - этого можно принять, человека по еде видно”.
- То когда-то было… - бросил Жила.
- Было. А теперь…
Носатый запорожец мотнул рукой.
- Перевелась Сечь. Видно, скоро ее совсем разрушат. Царицыны люди все здесь околачиваются, одни ее указы какие-то возят, другие в пушки заглядывают да челны щупают, а третьи, черт бы их побрал, так и вовсе не знают, зачем толкутся. Не та Сечь, не та. Даже татары не те стали. Не разберешь – мирные они или немирные. Едут к нам с товарами, а мы к ним: до чего дошло – накидываемся друг на другу.
Максим подержал коряк в руках, выпил варенуху и молча повесил коряк на бадью.
- Почему мало пьешь, сам говорил дорогой, что хочешь напиться? – удивленно поднял брови Роман.