Поп поддернул под рясой штаны, завернул какую-то страницу в Библии.
- Спят, как кабаны. Крестом же их в церковь не погонишь. Покойный кошевой, царство ему небесное, - поп перекрестился, - пред церковными выборами издал, было, указ – всем заутреню слушать. На другой день пришел, а в церкви – хоть свисти. Он в ближайший курень одного за чуб, другого. - “Чего это вы, сучьи дети, молитву не слушаете?!” “Как не слушаете? – те ему в ответ, - мы нарочно и дьякона выбрали такого, чтобы в куренях его было слышно”. А дьякон, не буду врать, бывало, как зовут, верите – в потолок звенит. Однако жаловаться на запорожцев нельзя, Бога они почитают и на подаяния не скупы.
Мелхиседек вернулся в церковь. Встав в левом крыле перед образом святого Николая, которого какой-то богомаз намалевал с непомерно длинной бородой и запорожскими усами. По окончании службы, когда все вышли из церкви, Мелхиседек подошел к кошевому Запорожской Сечи Петру Калнышевскому. Тому, очевидно, уже кто-то доложил о приезде правителя правобережных церквей, и Калнышевский встретил Мелхиседека без всякого удивления.
- Я должен поговорить с вами, - после приветствия сказал Мелхиседек.
Кошевой расстегнул кирею – после церковной духоты ему было жарко – и кивнул головой в сторону улицы.
- Прошу в мой дом. Там и поговорим.
Размахивая палицей, кошевой двинулся от церкви, Мелхиседек за ним. Оба обходили только большие лужи и шагали так широко, что Мелхиседеку приходилось почти бежать. Иногда, вспомнив об игумене, кошевой замедлял ход, но спустя мгновение, забывал и снова начинал выбрасывать палицу далеко вперед. Мелхиседек даже не заметил, как они вышли на майдан.
- А шинков у вас немало, - переведя дух, сказал Мелхиседек. - Видно, запорожцы изрядно бражничают.
- Угу, - согласился кошевой, - пьют, аспиды. Вчера иду я к складу, а один здоровенный, пьяный, как черт, кожух разостлал мехом вниз, сел на нем по-турецки и читает проповедь прохожим. Весь в грязи, словно чудовище. Я к нему: “Чего ты, - говорю, - такой-сякой, расселся, точно сучка в челне?” А он мне: “Наставляю добрых людей на путь истинный, призываю хмельное не пить!” “Как же ты можешь других наставлять, когда сам как свинья пьян?”. “В том-то и дело, - отвечает. – Пускай на меня смотрят, какой вред горилка приносит. А то что бы из того было, если бы я им трезвый говорил?”. Ах вы, дьяволы… - внезапно прервал рассказ кошевой и, не промолвив больше ни слова, рысцой бросился через площадь в сторону торговых рядов.
Грязь брызгала из-под его сапог, полы киреи взлетали, словно крылья подстреленного коршуна, который силится и не может взлететь ввысь.
35
Около хлебных рядов сгустились запорожцы. Слышался крик, громкая ругань. Мелхиседек видел, как при появлении кошевого часть людей бросились врассыпную, другие обступили его, что-то доказывали, размахивая руками. Кошевой ходил между рядами лавок, зачем-то долго копался в мешках, потом снова останавливался, окруженный толпой. Он еще некоторое время говорил с сечевиками, что-то щупал,
отведывал, потом пригрозил кому-то пальцем и вернулся назад.
- Кашевары взбунтовались, - отряхивая забрызганные грязью полы, пояснил он удивленному Мелхиседеку. - Хлеб им показался плохим. Вот они и побежали все вместе, и давай возы с хлебом в грязь опрокидывать. Чего им, аспидам, нужно, разве калачей? Подумаешь, великие паны! Хлеб как хлеб, я пробовал. С остьями немного - беда невелика. Пойдемте быстрей, нам уже недалеко.
В хате кошевого было уютно и тепло. Калнышевский снял кирею и кафтан и остался в шелковой голубой сорочке и синих шароварах с широкими золотыми галунами. Он пригласил игумена завтракать. Блюда подавали два молодых повара. Ели сметану, потом борщ с мягкими пшеничными булками, жареную баранину с гречневой кашей, пироги с творогом и маком. Под конец завтрака кухарь поставил глиняную макитру грушевого узвара и тарелку медовых пряников.
Вытерев губы концом шленской скатерти, кошевой поднялся из-за стола.
- Немного перекусили, теперь можно и о делах поговорить, - сказал он. – Пойдемте, ваше преподобие, в светлицу.
Мелхиседек заметил – лицо кошевого сразу переменилось. Оно, как и раньше, выглядело немного простовато, но глаза посерьезнели, и в них светился скрытый ум. Игумену и прежде казалось, что Калнышевский только прикрывается простотой, а в действительности он рассудителен и даже хитер.