II
Зализняка нужда заставила искать работу. Он нанялся в Онуфриевский монастырь в родном селе Медведовка.
После работы Зализняк сидел на высоком грушевом пеньке возле потрескавшейся лежанки с зажатым между колен старым потертым хомутом. Сырые ольховые дрова шипели в лежанке, стреляя на пол искрами. Хоть и топилось с самого утра, но в хате было
66
холодно. Только одно окошко напротив лежанки наполовину оттаяло, и сквозь него было
видно, как кружатся около хаты в бешеном танце снежные рои. Третий день лютовала метель. Холодные ветры бешено мчались полями, проникали в глубокие овраги, врывались с разбегу в леса и, покружившись, обессиленные падали в чащах глубокими снегами. Глухо стояли кряжистые дубы, отряхивая со своих желтых, похожих на дубленые тулупы крон хлопья снега.
В такую погоду не хотелось оставлять теплую лежанку и выходить из хаты. Однако выходить случалось часто: управиться со скотом, нарубить и наносить в кельи дров и в погреба слазить, обрубить лед возле колодцев.
И только покончив со всем этим, батраки шли в хаты и усаживались поближе к огню, плели корзины, шили и чинили упряжь, плотничали. “Не случилось ли чего с Оксаной?”, - вешая на вбитый в стену гвоздь дратву, думал Зализняк. Вспомнил, как плохо она ему снилась минувшей ночью. Будто бежала она по льду, а за ней гнались несколько гайдуков. Она кричала, звала на помощь, но Максима отделяла от нее широкая полынья. Впрочем, что может случиться с Оксаной? Она дома у родителей. И все же… Нет. Когда они будут вместе с Оксаной, никому не позволит ее обидеть. Сейчас она, наверное, сидит около лежанки и что-то шьет или прядет. Максимовы мысли прервал скрип двери.
- Скорее, помогите лошадей выпрячь, вся упряжь льдом покрылась! – крикнул из сеней монастырский сторож. – Какой-то гость знатный приехал, его кучер один не управится.
- И какой дурень в такую погоду в гости ездит? Как только они добрались? – снимая с колышка тулуп, проговорил конюх. “Кто бы в такую непогоду гулять выбрался, тут без риска для жизни не поедешь”, - подумал Зализняк и вышел из хаты.
Уже на пороге ветер швырнул ему в лицо горсть снега. Прикладываясь рукавом, Максим подошел к саням. Около лошадей суетились двое монахов и кучер. За санями стоял кто-то в длинной, до пят, медвежьей шубе, облепленный до самого воротника снегом. Он повернулся спиной к ветру и стряхивал с рукава снег. Зализняк узнал игумена Матронинского монастыря Мелхиседека.
- Узнаешь? Я узнал тебя сразу, аргатал очаковский, - усмехнулся тот как-то устало. – Послушал меня, в монастырь пошел. Почему же не в Матронинский?
- Там не захотели взять, своих послушников полно. А мне сюда и ближе, - ответил Максим, разглядывая Мелхиседека.
Игумен очень изменился. Исхудал, постарел, осунулся. Максим слышал рассказы о том, что Мелхиседек, схваченный иезуитами, был брошен в темницу: поздней осенью дошли слухи, будто его уже умертвили, только одни говорили – живьем закопали в землю, иные – замуровали в темнице.
- Возьми этот узел и иди за мной, - Мелхиседек указал рукой на сани.
Максим вытащил из саней кожаный мешок, закинул его на плечи и пошел рядом с Мелхиседеком.
- Как тебе живется ныне? – спросил игумен, отворачивая от ветра лицо.
- Ничего, благодарение Богу.
- Значит, хорошо, раз ничего. Ты в какой хате живешь? В той? Ладно, поговорим
67
попозже. У меня от холода зуб на зуб не попадает.
Игумен через силу открыл заметенную снегом дверь. Он ничего не сказал об узле – наверное, забыл о нем – и исчез в темноте коридора. Максим передал мешок одному из монахов, вернулся в хату. Мелхиседек Зализняка увидел только через два дня. Игумен не позвал его, а пришел сам. Стояла капель, и с окон по стене бежали грязные ручейки. В хате, кроме Максима, не было никого. Он сидел, как и прежде, на пеньке, и обшивал войлоком хомут.
- Я хорошо помню, как ты спас жизнь моему послушнику, - опускаясь на скамью, начал Мелхиседек.
- Не нужно об этом, ваше преподобие, - сказал Максим. – Кыш, куда ты! – махал он рукой на курицу, взлетевшую ему на колено. Она приморозила гребень, и конюхи взяли ее в хату. – Совсем обнаглела. Иди на двор, уже тепло.
- Ты женат? Постой, я и забыл, ты ведь говорил, что нет. – Мелхиседек смял в кулак бороду. – Совсем память потерял.