Надо было начинать сеять и на своей ниве, да где взять зерно? Не только Максим, а все медведовцы поначалу думали, что весной паны откроют амбары, и хоть дорого, а все же начнут продавать хлеб. Но растаял снег, растаяли и надежды. Паны амбары не открыли – они все ждали. Селянские нивки стояли невспаханными, земля пересыхала, особенно на Горбах, где был и Максимов клочок. Возвращаясь на рассвете из дома в монастырь,
78
Максим свернул на Горбы, поглядел, и сердце защемило от боли – там чернела лишь только его полоска, да на другой возился дядько Корней.
Максим прошел межой под степную вишню, где стоял воз, поздоровался с Корнеем. Тот как раз насыпал из мешка зерно в коробку.
- Как, дядьку, земля не пересохла?
- Начинает пересыхать. Дождик на посев не помешал бы. – Корней размял в ладони комок земли, поднес ее к Максимову лицу. Потом отвел ладонь в сторону, подул несколько раз.
- У меня пониже, там будто бы еще ничего. – Вытер ладонь пучком сена, потом полою старой, опрятно заплатанной свиты.
Максим погрузил руку в коробку с зерном, пошевелил пальцами.
- Пшеничка так себе. Своя?
- Какая там пшеничка! Мышеед один. Купил в воскресенье в Чигирине на базаре. Мало, не хватит на всю полосу. Я гречки придержал немного. Да погода стоит ветреная, неурожай будет на гречку.
- А ну, дайте я попробую. – Зализняк снял пояс, перекинул его через плечо. Легко поднял с воза лукошко, обхватил его поясом.
- Не забыл? – спросил Корней.
- Не бойтесь, не забыл.
Максим поправил пояс, стал на краю нивки. Первый взмах – и золотые зерна широким веером брызнули на черную землю. И снова, как и всегда при первом шаге по вспаханной ниве, Максиму вспомнился его дед. Он учил Максима сеять. Высокий, худой, он неторопливо шагал по ниве, размахивая правой рукой с закатанным до локтя рукавом. Левая неподвижно лежала в коробке. Первый заход его дед начинал без шапки, его длинные седые усы шевелил ветер, и от этого казалось, будто они живые. Дед торжественно поглядывал на внука и в такт взмахам руки приговаривал: “Под правую, под правую, под правую”. Максим тоже широко ступал рядом с ним и тоже сеял. Только не зерно, а перемятую землю.
Земля мягко расступалась под сапогами Максима, ноги погружались по самые щиколотки. Золотые брызги сливались с землей, тонули в ней, казалось, она втягивает в себя зерно – труд и пот крестьянина, его радости и страдания, волнение и надежду.
Максим обошел нивку дважды, и когда рука заскребла по дну, подошел к возу. На его лице блуждала теплая улыбка.
- Земля как пахнет. Давно не сеял. Жаль – в монастырь пора. Мы тоже на днях выезжаем, монастырские земли в долине еще не совсем просохли.
- А свою когда будешь сеять?
Максим задумчиво смотрел на бледно-розовую полосу над лесом, с красным маленьким ободочком внизу. Ободок на глазах рос, увеличивался и вдруг на землю упали косые пучки лучей. Чистая, словно слезы младенца, роса, что дрожала на молодой траве на обочине, вспыхнула, заиграла всеми красками, и казалось, будто это блестят не капельки росы, а золотые мониста.
Максим отвел взгляд.
- Не знаю. Буду просить зерна в монастыре. Если дадут – послезавтра и засею.
79
Он попрощался и пошел вдоль межи, чтобы не затоптать золотые бусинки, растерянные в траве утренним солнцем.
IX
Весной стало больше работы. Только после захода солнца возвращались батраки и послушники с поля. Однако очень часто, поужинав, кто-то еще шел к Холодному Яру. В воскресенье сюда сходилась едва не вся монастырская челядь. На высоком холме около яра было гульбище. Там собирались гайдамаки. Играли в карты, пели или просто слушали рассказы бывалых людей. Сам лагерь – гайдамацкая сечь – скрывался на дне яра в сизоватой туманной мгле, что исчезала только в солнечные дни. По склону яра, переплетаясь ветвями, стояли столетние дубы и бересты: казалось, будто они взялись за руки и, поддерживая друг друга, заглядывают с любопытством в ужасающую глубину яра. От большого яра расходились во все стороны десятки более мелких, а те, в свою очередь, делились на множество маленьких овражков. Лагерь с трех сторон защищали рвы, а с четвертой гайдамаки сделали лесные засеки и поставили дубовые рогатки и башню. Максим часто засиживался допоздна на холме возле костра, смотрел, как переливается белым светом Мамаева дорога, как гаснут далеко в долине огни Жаботина. Вспоминались Запорожье и дни, проведенные в степи, луг, на котором он с мальчишками пас панских коней. На этот луг часто прибегала Оксана.