- Оно так. Все село брало пшеницу из панских амбаров и опять же… Роман сел на коня, да и был таков. А мы с тобою тут остаемся. Поздороваемся в лесу на суку. Ну, пойдем в хату. Там поговорим.
- Нам некогда. А вы, дядьку, разве не идете с нами? – спросил Микола.
Карый развел руками.
- Куда я пойду, стар я.
Дед Мусий выругался:
- Ты старый? Я и то иду. Семьдесят мне скоро.
- Может, ты здоровее, крепче, - неуверенно проговорил Карый.
Роман подошел к Карому.
- Заячьи штаны на тебе, дядько Гаврило. Видно, мало тебе паны шкуру дубили.
- Мне мало? Кому же тогда больше?
- Все идут, один ты за женскую юбку держишься. Боишься, как бы паны не вернулись? Не вернутся они, нет им больше дороги в наше село. Что ж, сиди дома, без тебя волю добывать будем. Кто добудет, того она и будет. Знал бы Максим, какой у него сосед.
- Я бы пошел. Так ведь у меня и оружия-то нет никакого.
- Нож острый есть? Вот и хорошо, а там добудем. Идем, готовь магарыч, - хлопнул его по плечу дед Мусий.
- Магарыч-то можно бы, да нет и гроша ломаного за душой.
- У меня тоже, - бросил Микола.
- Нюхателей, выходит, много, а табаку нисколечко, - улыбнулся Роман. – Пойдем в корчму, у меня найдется, - и выгреб из чресла пригоршню медяков.
XVII
Зализняк решил забежать домой только на минуту. Но, увидев осунувшееся лицо матери, полное безысходной скорби, задержался дольше. Мать не плакала, не упрекала его, только грустно смотрела на сына, подперев щеку маленькой сухой рукой.
- Чего вы, мамо, так на меня смотрите? – сказал Зализняк, усаживая на колени Олю.
- Наглядываюсь. Береги себя, сынок, один ты у меня, и надежда и опора вся. Говорят, ты за старшего там у них. Правда? – мать утерла концом платка глаза.
- Не плачьте, мамо. Знаю, сколько нагоревались вы из-за меня. Недолго уже теперь
94
осталось, вернусь – и заживем по-новому.
- Дай Бог! Не разбираюсь я, что к чему, а все же верю, что ты только за правое дело встаешь. Сызмальства не любил неправды, нрав уж у тебя такой. А паны, они ж людей в скотину превратили, - вздохнула мать.
Максим вышел из хаты и направился в сад. В лицо повеяло опьяняющим ароматом
черемухи, смешанным с запахом меда. Под окном кудрявился нежно-голубой барвинок, словно стрелы торчали вверх петушки. Максим сорвал несколько стеблей с большими желтыми цветами, подул, и с них посыпалась желтая пыльца.
Вон под тем кустом смородины, где гнездятся куры, он нашел когда-то самопал. Что это была за радость. Целый день чистил его с хлопцами, а вечером побежали к Тясмину испробовать его в стрельбе. То ли пороха набили много, то ли ствол разъело где-то внутри от давности и дождей, только разорвался он возле самой руки. Максиму раздвоило надвое большой палец и опалило чуб. Палец не зарастал долго, а когда зажил, остался приплюснутым и коротким.
“Может, уже никогда не придется увидеть свой садик”, - подумал он.
- Я еще вечером вернусь, - сказал матери, провожавшей его до дороги.
XVIII
У встречных гайдамаков Зализняк спросил, не видали ли они Бурку, и, узнав, что тот в корчме, поехал туда. Он едва протиснулся в дверь, столько людей столпилось там. Максим глазами поискал Бурку – тот сидел недалеко от стойки. Только он хотел окликнуть есаула, как его самого кто-то позвал.
- Атаман, выпей с нами чарку.
Зализняк оглянулся. Около стены с чаркой в руке стоял дед Мусий.
- Или, может, уже брезгуешь? – он хитро прищурил глаза. – Так знай, что в корчме и в бане все равные паны.
Зализняк взял из дедовой руки чарку, выпил и закусил луковицей. Гайдамаки немного притихли, поглядывая на атамана, особенно те, кто его еще мало знал. Это были в большинстве своем казаки надворной стражи, которые присоединились к гайдамакам.
Дед Мусий налил еще одну чарку, потеснил кого-то со скамьи.
- Садись, Максим, а то тебя теперь только издали видишь. А я бы поговорить хотел. Слухи идут, будто ты от коша грамоту имеешь. Правда ли?
Зная, какие разговоры ходят между казаками, Зализняк уже давно думал, что скажет, когда его спросят об этом.
Он посмотрел на деда Мусия и громко, так, чтобы слышали все, ответил: