107
ему отрубить – за то, что бежал от своего пана, потом четвертовать его тело – за то, что убил жену, потом голову на палку прибить и ту палку поставить на выгоне позади города. Скоро вывели его на площадь. Палач взмахнул мечом, и он больше ничего не видел, видел только лужу крови на земле, а больше ничего не видел. Он очнулся в цирюльне. Цирюльник зашептал ему в самое ухо: “Палач разрубил твою шею до половины, такое уж
твое счастье. И милостивые паны-судьи приказали отдать тебя на излечение в цирюльню, такое уж твое счастье. Когда я тебя вылечу, тогда тебе снова голову будут рубить. Такое уж твое арестантское счастье”.
А он не стал дожидаться того счастья. Он бежал от цирюльника.
Костер совсем умирал на земле, но никто не поднимался за хворостом. На небе стали видны крупные блестящие звезды. Последние слова черномазый чумак произнес уже совсем тихо, почти шепотом. Все молчали. Только ветер шуршал травой, да слышно было, как жуют волы. Дед Микита встал, пошарил в темноте на своем возу и подал черному чумаку полотенце – шею завязать.
- Быть бы мне на один день паном, - сказал Федор, вскочив на ноги, - быть бы мне на один день паном, или королем, или царем, или кем там еще! Я бы такие приказал бы порядки, я бы так правду наблюдал, я бы…
Никто не ответил ему.
- И зачем же ты, человече, на Запорожье идешь? – спросил черного чумака дед Микита.
- Зачем иду? – повторил тот, усмехнувшись. – Затем иду, дед, что на Запорожье не перевелись еще добрые казаки. Затем иду, что пора уже панов-ляхов погнать с нашей Украины, чтобы и духу их там не осталось. Будет уже им пановать.
Сказал и ушел к себе на воз. И все улеглись. Федор лег на мешки, но долго не мог уснуть. Он слышал, как дед Микита говорил кому-то в темноте: “Семь дней будут они ляхов бить, а семь лет будут их ляхи вешать и четвертовать. Лядчина как стояла, так и век стоять будет”. Потом и дед Микита уснул, а Федор все не спал. Он думал: “Почему такое устройство жизни? Взять хотя бы и нашего батьку. Был раньше вольным, а ныне стал панским. На панщину в имении пана Ржевуского чуть не каждый день ходил. А панский
управляющий, говорят, нещадно и немилосердно лупцует, что до самой, говорят, кости тело вырывает… И одолеет ли черный чумак с запорожцами ляхов? – думал Федор. – Вот я поджег богуславского пана, но что - он отстроится, только больше шкуру будет драть со своих рабочих. Вот если бы его из Богуслава выгнать. И правду ли говорит дед Микита, что лядчина, как стояла, так век будет стоять? Нет, не правда. Не может того быть… А как жинка его лежала на земле мертвая, с мертвым Павлусем на руках… А его Галя, которую подстрелили в саду у пана, за которую он отомстил, сжег панскую усадьбу, но Галю не
вернешь… страшно это. И правда ли, что жили когда-то на земле песьеголовцы?..”– и Федор уснул.
На всю жизнь запомнил Федор эту дорогу.
Наконец, обоз приехал к заветным границам “запорожских вольностей”, чумаки поехали на переправу, а Федор распрощался с ними, поклонился деду Миките в ноги и пошел прочь. Пошел искать работы и счастья в вольных запорожских степях.
108
XXIV
Правду говорил дед Микита: могучими воинами, лихими наездниками, проворными, выносливыми пловцами были запорожцы. На коне запорожец, как репейник,
сидел. Днепр переплывал от берега до берега. Умели запорожцы безопасно переходить болото, выложив топкие места вдоль и поперек длинными копьями, умели определять свой путь в пустоширокой степи ночью по звездам, днем – по ветрам и по солнцу. Умели, проследив легкое колебание травы, узнать, куда движутся татарские хищники. Сильны были запорожцы и в пешем, и в конном, и в морском, и в сухопутном бою. Умели они, и нападать, и защищаться. Всюду была им готовая крепость. Расставят свои возы четырехугольником, сомкнут их колесо к колесу железными цепями, а по углам укрепят пушки – вот и крепость готова.
Правду говорил дед Микита: панов-ляхов не водилось на Запорожье. Но кое-что утаил от Федора дед Микита. В те годы, когда пришел на Запорожье Федор, выросло и обогатилось там новое панство – свое же, запорожское. Запорожская старшина захватила вольные степи, заселила их беглыми из Польши и Левобережья и “привязала их к себе всякими повинностями”. У старшины и дома были высокие в Сечи, и сотни лошадей по хуторам, и тысячеголовые стада овец. И не только земли, лошадей и овец захватила себе старшина. Она захватила и волю. Старшина судила казаков, решала походы, делила по-своему добычу. Разбогатев и разъевшись, старшина подружилась с русскими генералами. Стали препоны чинить казакам – сироме, голоте запорожской – “шарпать ляха”, вступаться за обиды, нанесенные народу украинскому. Стала посылать от коша “команды для охранения границ”, чтобы не пускать “сиромашных на Украину”.