Шатер Гонты стоял на опушке леса. Когда Обух зашел туда, старший сотник сидел на разосланной попоне и ел хлеб с чесноком и салом.
- Хлеб-соль, - коснулся шапки Обух. – Что-то ты на люди не показываешься?
Гонта поднял прямые, загнутые на концах брови, и откинул на ухо оселедец.
- Нечего мне там делать. Придет враг – выйду. Завтракал? Если нет – садись.
Обух посмотрел на завтрак Гонты и втянув носом воздух, бросил куда-то в сторону:
- Как-то неудобно, когда от полковника чесноком несет. Что казаки подумают?
Но на попону сел.
- Не хочешь – не ешь, а я очень люблю чеснок с салом. Еще с детства. Я тогда его никогда не наедался досыта, - Гонта мокнул чеснок в соль и смачно захрустел молодым стеблем. – Семья у отца была большая, допусти только – за неделю грядку выметывали. Бывало отец и мать пугали нас железной бабой. Уже потом я понял, что никакой бабы не было. Просто отец надевал навыворот кожух и садился за грядкой, а мать посылала кого-нибудь из нас за чесноком.
Обух поморщился. Ему, шляхтичу, было непонятно, как может сотник, тоже шляхтич, вспоминать такое. А Гонта отгадал мысли полковника Уманского полка и
продолжал разговор:
- Не всегда у нас в хате было и хлеба вдоволь. Вчера встретил в своем стане кобзаря. Разговорились о том, о сем, он меня и спрашивает, ведаю ли я, что такое голод?
- Он знал, кто ты? – настороженно спросил Обух.
- Слепой он на оба глаза. Разве что хлопец-поводырь сказал, кто. До откуда ему знать.
- И ты не взял этого кобзаря под стражу?
Гонта будто не расслышал слов Обуха, глядя сквозь открытый полог шатра, рассказывал:
- Так вот, знал ли я голод? Как не знать. И сегодня помню один голодный год. Мне всего шесть лет было. Отец куда-то на заработки пошел, а в нашей хате - заплесневелого сухаря не было. Мы с соседским хлопцем Микиткой всегда вдвоем бегали. Раз сидели под тыном – весной дело было – крапиву искали молоденькую.
- Ладно, оставим это! Скажи лучше, что делать будем? Где у чертовой матери те гайдамаки, откуда их ждать? А тут по лагерю все людишки какие-то шляются. Может, в Умань вернемся?
- Тебе виднее – ты полковник. Однако гляди, чтобы не влетело тебе от губернатора: ведь посланы мы встретить адверсора.
- Был бы перед нами тот адверсор, а то аспид его знает, где это быдло. Пойдешь его искать, а оно густо в ярах подстережет да и накинется всем окопом. А ты как считаешь?
- Так же, как и ты.
Видя, что от Гонты ничего не добьешься, Обух вытер о попону руки и поднялся.
- Схожу на хутор. Там знаешь, дьяковна есть, - Обух прищурил сытые глаза и
прищелкнул пальцем, - как пряничек медовый. А почему ты никуда не выходишь? Спишь,
155
наверно?
- Сплю, - согласился сотник, хотя темно-синие подковы под глазами скорее свидетельствовали о бессоннице, нежели о чрезмерном сне.
- Хотя бы поглядел, какой казаки ретрашимент за хутором насыпают. Прямо тебе крепость. Пойдем, пройдешься со мною, а заодно и на него поглядим. Ты в этих делах разбираешься.
Обух застегнул парчовый, на китовом усе, с золотым позументом в три пальца кунтуш и вышел из шатра. Гонта тоже оделся и вышел вслед за ним. Они шагали по дороге к хутору. День стоял прохладный, пасмурный. Сухой ветер кружил полями, вихрями налетал на хутор и подхватывая в садах тучи мотыльков – их в этом году было почему-то очень много – нес их над пшеницей. Гонта вырвал с корнем стебель пшеницы и показал Обуху.
- Погляди, пшеница какая густая и налив хороший. Я проезжал весной этими краями – была реденькая-реденькая. А, вишь, загустилась.
- Я с нею никогда дела не имел. Да разве не все равно, какая она будет? Нам хватает.
- А людям?
- Кого ты людьми считаешь? Может, вот этих гайдамаков? Плетками их надо кормить, а не пшеницей.
- Очень мало они ее и так ели и поднялись потому, что есть было нечего.
Обух и Гонта остановились на краю хутора.
- Ретраншемент там, возле балки, - указал толстым коротким пальцем Обух. – Присмотри, чтобы все как следует было.
Обух свернул в улочку. Гонта задумчиво посмотрел ему вслед, повернулся и пошел назад. Сделав несколько шагов, остановился. На краю дороги лежала жердь с вьющейся по ней густой фасолью. Еще наедет кто-нибудь. Сотник поднял жердочку, воткнул ее возле тына и, оглянувшись, не видел ли кто-нибудь, быстро зашагал к лесу.