Впервые за два года работы они расстались, не найдя общего языка. Каждый держался своей правды. Успокоительные аргументы лежали на поверхности: Волков из полка уходит, ему плевать… Волков загрубел под тяжестью командирских обязанностей… Волкову лишь бы попроще… Воспользоваться ими – значит, самому стать на позицию «как бы попроще». Волков неглуп, хотя бывает невыдержанным и резким. И конечно же, в его словах есть сермяжная правда. Все равно, раньше или позже, но Чижу придется проститься с полком. Лучше бы позже, но для кого? Для летчиков полка, для замполита, командира? А для Чижа? Для него-то как раз пораньше уйти надо. Тут Волкова не свернешь.
Шаги Алины Новиков услышал еще на лестнице. Узнал по нетерпеливо-усталому ритму. «Сил уже нет, а спешит, соскучилась». И теплая волна нежности заполнила Новикова, вытеснила остатки горечи от незавершенного спора с Волковым. Он вышел в коридор и распахнул дверь в тот миг, когда Алина потянулась к звонку. Она вздрогнула от неожиданности, улыбнулась и перешагнула порог. Дверь толкнула ногой. Как только прозвучал звонкий щелчок замка, бросила на пол портфель, сумку с продуктами и обессиленно повисла на шее Новикова.
– Ну, вот мы и вместе, – шептала она. – Я с ума сходила, умирала, превращалась в камень. А ты даже этого не чувствовал… Нет, ты не мог не чувствовать, ты рвался ко мне, я знаю. И я тебя очень люблю. Ты у меня один такой на всем белом свете. Слышишь?
– Слышу.
Он взял в ладони ее лицо. На него смотрели глубокие, как колодец, светло-зеленые глаза. На самом дне их лежали маленькие сдвоенные огоньки. Они стыли в нерастаявшей тревоге, как стынут пузырьки воздуха в прозрачном осеннем льду. «Значит, все поняла», – подумал Новиков и вдруг почувствовал щемяще-пронзительную, как боль, нежность к женщине, которая уже не раз и не два, тщательно скрывая, как трудно это ей дается, изо всех сил старалась подладиться под его службу.
– Ты у меня лучшая жена во всем мире, – сказал он серьезно и несколько раз осторожно поцеловал в полураскрытые теплые губы.
Пока Алина, повязав фартук, проворно стряпала ужин, он мешал ей, стараясь помочь, и рассказывал полковые новости. Это стало как ритуал. С того дня, когда он, вернувшись домой после первого самостоятельного вылета в авиаполку, вот также искал себе работу на кухне и, захлебываясь от восторга, рассказывал ей о своих впечатлениях от полета, от друзей, самолетов, неба.
Алина внимательно слушала мужа, ей хотелось не только знать все о его делах, но и понимать психологию взаимоотношений в полку. Этому ее учила мать. «Если ты поймешь, чем живет твой муж, ты избавишь себя от многих ошибок в семейной жизни».
Следующие рассказы Новикова становились глубже. Он делился с женой не только впечатлениями, но и сомнениями, вслух сожалел о допущенных ошибках. Алина никогда не давала ему прямых советов. По ее реакции он частенько угадывал ее отношение к рассказанному, в размышлениях искал ответы на свои сомнения, в молчании – подтверждение своим выводам.
Алина знала всех летчиков полка. Знала их жен и детей. Она умела запросто зайти в квартиру, разговориться, помочь по кухне или посидеть с малышом. О семьях, в которых она побывала, у нее быстро складывалось довольно точное представление.
«Серегин какой-то вялый пришел на полеты», – скажет иногда Новиков и посмотрит на жену. И она, если знает, скажет: «У него сын болеет». Или промолчит, но на следующий день обязательно сообщит: «Зина требует шубу каракулевую, а он не соглашается, в долги лезть не хочет. Вот и надулись…»
Где-нибудь в другом месте подобный частный эпизод может пройти незамеченным. Надулись – и ладно, завтра помирятся. В авиации любая семейная перепалка может обернуться трагедией. Взвинченный ссорой летчик медленно реагирует на команды, у него повышенная рассеянность, забывчивость, появляется приблизительность в расчетах, где необходима точность, короче говоря, такой летчик еще до вылета – предпосылка к происшествию. А между предпосылкой и происшествием дистанции нет – острая грань.
Алина, как не раз убеждался Новиков, очень хорошо это понимала. Слушая его полковые новости, она полученную информацию неторопливо осмысливала и своими размышлениями нередко подводила его к неожиданным выводам.
– Волков до тебя здесь был, – рассказывал Новиков, наблюдая, как Алина ловко раскатывает творог для любимых Санькиных сырников. – Поцапались из-за Чижа… Ты же Федю Ефимова знаешь? Высокий такой.
– Кто его не знает.
– Парень влип… Любовь свою школьную отыскал, Нину. А она уже с мужем и дочуркой.
– Что же она?
– Любит его. Любит дочь. Любит мужа.
– Так не бывает.
– Ну, уважает мужа. Там все застряло из-за девочки, по-моему. Обожает отца, друзья они. Нина боится разлучить их, страдает. Он мне показывал ее письма. Оба влипли.
– Если не будут спешить, разберутся.
– В том-то и дело, что надо спешить. Ефимов – кандидат в космонавты, надо что-то решать с этой историей. Тоже не дело, эгоизм получается. Она мечется между ним, мужем, дочерью, а он, ничем не рискуя, ждет. Хороша любовь! Любить – значит, взять на себя ответственность за судьбу любимой, понимать ее, делать все, чтобы уменьшить груз, лежащий на ее плечах… Что ты смотришь, я неправильно думаю?
– Нет, ты очень интересно думаешь. – Алина поправила тыльной стороной ладони упавшую на глаза прядь. – Предполагается и ответственность за судьбу любимого?
– Естественно.
– Значит, кто-то из двоих должен идти на жертву. А если я не хочу, чтобы ты жертвовал ради меня?
Новиков опустил глаза. Алина, как всегда, повернула разговор в совершенно неожиданную плоскость. Сейчас все абстрактные категории обретут плоть и покатятся по конкретным рельсам. Он не был готов к этому повороту.
– Ты считаешь, Ефимов должен отказаться от Нины? Она обретет покой, он осуществит мечту юности – станет космонавтом. И просто, и главное – правильно.
Новиков засмеялся:
– Ты даже не представляешь, как верно рассуждаешь! Только говорить с Ефимовым на эту тему я не буду. Пусть Волков сам говорит.
Алина что-то еще хотела сказать, но дверь в прихожей с треском распахнулась и с пушечным грохотом захлопнулась. Влетел Санька и с визгом повис на шее у отца.
– Пап, ну самолеты у вас! Там технари движок гоняли. Как форсаж врубили, он аж взбугрился! А язык из сопла – кольцами, как «колдун» на мачте. Почему это, а, пап?
– Был на аэродроме?
– Естественно.
– И по шее тебе не дали?
– Дурак я шею подставлять? Никто и не видел. Мы в дырку пролезли, а потом из-за капонира все видели.
– Кто это мы?
– Я и Шурка.
– Это какой Шурка?
– Не какой, а какая.
– Все, вопросов нет.
– Зато у меня есть: почему пламя двигателя в форсажном режиме разбито ритмичными кольцами?
– Ей-богу, не знаю. Думаю, что это какое-то резонансное явление.
В разговор вмешалась Алина:
– Ты уже созрел для ужина?
– Даже перезрел, – улыбнулся Санька и подсел к столу.
…Он заснул в кресле перед телевизором. Заснул, неудобно свесив руку и голову. Новиков позавидовал: он уже в такой позе заснуть бы не смог. Взял сына на руки и повернулся к Алине так, чтобы сняла с него кеды.
Запахло прелой резиной.
– Разбудить? – спросил Новиков.
– Завтра помоет, – махнула рукой Алина. – Завтра и белье сменим.
Почувствовав под собою постель, Санька смачно потянулся и, просунув босую ногу сквозь решетку спинки, затих. На лице, чуть ли не один к одному повторяющем мамины черты, застыла печать безмятежного спокойствия.
И эта безмятежность спящего сына вдруг вызвала у Новикова прилив неосознанного беспокойства. Он, как и Санька, не видел войны. Зато отчетливо помнил ее следы. Особенно врезался в память бывший Кенигсберг, через который лежала дорога из Германии на родину. У города уже было новое имя – Калининград, но нового в нем еще ничего не существовало. Отцу необходимо было заскочить в штаб, и они от вокзала очень долго ехали на трамвайчике через пустыню развалин. В обгоревших углах, половинах домов устраивалось подобие жилья. Из окна трамвая Новиков видел, как на четвертом этаже уцелевшей половины открылась красивая резная дверь, соединявшая когда-то комнаты, и простоволосая хозяйка вылила из тазика помои. Серая жидкость долго летела к земле. Вторая половина дома, в которую вела эта дверь, лежала грудой почерневших кирпичей на уровне первого этажа. Между обломками дома безбоязненно разгуливали похожие на черных поросят крысы. Их толстые и длинные хвосты вызывали холодный ужас.