Мы ждали, когда врачи и медсестры устроят Кибби в палате, подключат ее ко всем необходимым приборам и позовут нас. Весь день она то приходила в себя, то снова впадала в забытье. Сейчас ей начали внутривенно вводить антибиотики широкого спектра в надежде, что они помогут победить послеродовой сепсис, который вывел из строя ее организм.
Послеродовой.
В отделении неотложной помощи я от Кибби почти не отходила, и, ненадолго приходя в себя, она в бреду шептала мне признания. Теперь я знала, что Флора действительно была ее дочерью. Она родила ее на ферме Бишопов в позапрошлую пятницу. С ней была Перси, она и приняла роды.
От всех этих новостей у меня голова шла кругом.
В больницу пару раз заезжал Шеп. Но, насколько я знала, поговорить с Кибби ему пока не удалось – она почти не приходила в сознание. Ясно было, что в ближайшее время на нее обрушится множество вопросов. Вопросов, ответов на которые мы пока не знали. Почему? Зачем? И прочее.
Пока нам известно было только то, что вскоре после родов у Кибби началось воспаление. Лечиться она вовремя не начала, и вскоре инфекция распространилась на весь организм, вызвав то, что доктора в отделении неотложной помощи назвали «тяжелый сепсис». Слава богу, до худшего – септического шока – не дошло. Но стабилизировать давление врачам не удавалось, а значит, это могло произойти в любую минуту. После того как нам все это сообщили, я начала было гуглить информацию, но, наткнувшись на «вероятность летального исхода», сразу убрала телефон. Цифры были пугающими.
К горлу подкатила тошнота. Я смотрела в окно, на выступавшую вперед плоскую крышу нижнего этажа, а здание, в котором располагалась больница, тем временем взахлеб рассказывало мне обо всем, что видело и слышало за свою жизнь. Словно одинокий старик, подсевший на уши официантке в закусочной.
Усилием воли я выключила звук. В любой другой день я бы с радостью послушала его рассказы. Но не сегодня. И уж точно не раньше, чем стены прекратят нашептывать мне всякие ужасы и вспомнят истории о чудесных исцелениях.
Потому что Кибби оно было очень нужно.
Я покрутила головой, разминая шею, а затем добрых пять минут собирала с рубашки шерстинки, чтобы у мамы не начался приступ аллергии. Она и без того ни разу не взглянула на меня с тех пор, как приехала. Можно подумать, происхождение Флоры было еще одной тайной, которой я с ней не поделилась.
Оставалось только догадываться, что она скажет, узнав, где я оставила Хэйзи. Проводив машину «Скорой помощи» и позвонив родителям, я вдруг поняла, что не смогу взять Хэйзи с собой в больницу. Оставлять ее дома одну тоже не хотелось – еще подумает, что ее снова бросили. Поэтому я сделала единственное, что пришло мне в голову, – отвезла ее Блу. Я и постучать не успела, как она уже открыла, обняла меня и пообещала, что будет присматривать за Хэйзи столько, сколько потребуется.
Дверь зала ожидания распахнулась, вошла администратор отделения интенсивной терапии, и я поспешно отвернулась от окна.
– Родственники Кимберли Гастингс?
Мама соскочила с кресла, словно с трамплина. Папа же поднимался медленно, тяжело, будто тревога придавливала его к земле. Я тоже подошла поближе, взяла папу за руку, а затем все мы выжидательно уставились на вошедшую, опасаясь худшего. Но надеясь на лучшее.
– Теперь к ней можно. Пожалуйста, идите за мной.
По дороге администратор рассказала нам, как получить временный пропуск, когда в больнице тихий час, а когда пациентов можно навещать. Объяснила правила – никаких телефонов, резких запахов, цветов и гостинцев. И напомнила, что перед посещением и сразу после нужно непременно мыть руки. Мы показали ей документы, получили временные пропуска, прошли через двойные двери в отделение и направились к палате номер четыре. Мамины каблучки негромко цокали по полу.
В коридоре пахло болезнью, антисептиком и строгостью. Где-то жужжали медицинские приборы, звенели голоса сестер, за стенкой играла веселая джазовая мелодия.
Музыка немного подняла мне настроение, напомнив, что больница – это все-таки царство жизни, а не смерти, пускай некоторые пациенты сейчас и стоят на ее пороге. Все, лежавшие в этих палатах, жили, любили, заводили семьи, работали, увлекались чем-то. Пускай и тяжелобольные, но это были люди, а не только пациенты. В стенах отделения интенсивной терапии жила надежда. И оптимизм. И я намерена была держаться за них покрепче.