Я сказал ему.
— В вашем возрасте меня сослали в Сибирь за революционную деятельность.
К нашему столику подошел официант. Я полез за кошельком, но журналист меня опередил. Что-то мне слишком везет сегодня, подумал я.
Я бросил взгляд на дверь и вдруг увидел Эстер. Она часто заглядывала сюда по вечерам. Именно поэтому я и старался пореже здесь появляться. Во-первых, мы с Эстер условились держать наши отношения в тайне, а во-вторых, я сделался патологически робким в Америке. Ко мне вернулись моя мальчишеская застенчивость и способность краснеть. В Польше я никогда не считал себя низкорослым, но тут, по сравнению с американскими гигантами, казался себе коротышкой. Мой варшавский костюм с его широкими лацканами и подбитыми ватой плечами выглядел чудовищно старомодно. К тому же он был чересчур теплым для Нью-Йорка. Эстер много раз просила меня перестать носить жесткий воротничок, жилетку и шляпу в такую жару. Увидев меня, она смутилась, как девушка из польской провинции. Мы никогда не бывали вместе на людях. Мы общались в темноте, как две летучие мыши. Она хотела уйти, но мой сосед-журналист окликнул ее. Она подошла к нам неуверенной походкой. На ней были белое платье и соломенная шляпа с зеленой лентой. Ее черные глаза сияли, как у девочки. Загоревшая, стройная и юная, она была совсем не похожа на женщину, приближавшуюся к сорока. Она поздоровалась со мной, как с дальним знакомым. Пожала мне руку на европейский манер и, виновато улыбнувшись, обратилась ко мне не на «ты», а на «вы».
— Как вы живете? Сто лет вас не видела, — сказала она.
— Он прячется, — наябедничал журналист, — не занимается своей визой. Дождется, что его вышлют обратно в Польшу. Скоро будет война. Я посоветовал ему жениться на американке, чтобы получить визу, но он и слушать об этом не хочет.
— А почему? — спросила Эстер. Ее щеки вспыхнули. Она улыбнулась, бросив на меня мечтательно-нежный взгляд, и присела на краешек стула.
Надо было сказать что-то остроумное, но я не придумал ничего лучше глуповатого «я не буду жениться ради визы». Журналист ухмыльнулся и подмигнул:
— Я не сват, но вы двое неплохо смотритесь вместе.
Эстер взглянула на меня. Я прочитал в ее взгляде вопрос, мольбу и осуждение. Я понимал, что мне нужно как-то отреагировать, сказать что-то серьезное или шуточное, но ничего не приходило в голову. Я вспотел. Рубашка намокла и прилипла к спине. Мне показалось, что стул накренился, пол качнулся, а лампы на потолке вытянулись и потускнели. Кафе завертелось, как карусель. Эстер резко встала.
— Мне нужно встретиться с одним человеком, — сказала она и направилась к двери.
Я молча наблюдал за ней. Журналист понимающе улыбнулся, кивнул и перешел к другому столику поболтать с очередным знакомым. Я остался сидеть. Я не мог поверить, что удача так внезапно отвернулась от меня. Я выгреб монеты из кармана и начал не глядя пересчитывать их, стараясь на ощупь определить, сколько у меня денег. Каждый раз результат получался разным. В своем поединке с Высшими Силами я в тот день выиграл доллар с небольшим, но проиграл любимую женщину и возможность остаться в Америке.
ПЛЕННИК
В двадцатые годы, в период расцвета экспрессионизма, кубизма и прочих авангардных течений в живописи, Зорах Крейтер оставался убежденным импрессионистом. Он принадлежал к тем уроженцам Лодзи, которые предпочитали жить в Варшаве, где Зораха Крейтера уважали за преданность своему делу и впечатляющую художническую плодовитость. Он работал даже за едой. В Писательском клубе Зорах Крейтер мог жевать бутерброд и одновременно делать наброски на бумажных салфетках или на скатерти. Он был высокий, смуглый, абсолютно лысый, с желто-зелеными глазами и большим ртом, который редко оставался закрытым. Обычно Зорах хвастался своим успехом у женщин или рассказывал всякие небылицы о Лодзи и Париже, куда часто наведывался. Где-то в Лодзи у него была жена, но, похоже, они жили отдельно. По словам Зораха, его отца ограбил деловой партнер, вытянув у него обманом целое состояние. Слушая Зораха, трудно было разобраться, когда он врет, а когда говорит правду. Например, я так и не понял, была ли у него в Варшаве собственная мастерская, как он утверждал, или он работал в чужой мастерской, был ли он богат или беден. Мне он запомнился всегда в одном и том же коричневом костюме с карманами, набитыми блокнотами для рисования, угольными карандашами и газетами. Он не ходил, а бегал на своих длинных ногах; с вечной сигаретой, прилипшей к нижней губе. Крейтер не умел разговаривать спокойно — он кричал, гоготал, колотил кулаком по столу и кипятился из-за пустяков, до которых, как правило, никому не было дела. Я приобрел у него парочку своих портретов, по пять злотых каждый. И всякий раз он произносил одну и ту же сакраментальную фразу: