Однако Востриков напомнил о себе гораздо раньше, чем ожидал Василий. Уже в тот день, когда Паша Кеглер бежал со своими пленками в московское бюро ZDF и готовился брать приступом эксперта Балашова, Кошкин снова отдувался в кабинете генерала. На этот раз Вострикова будто подменили, из него сдули воздух, так что тело обвисло на худой душе, что тебе тряпье на заборе.
— Ну вот, Кошкин. Дождались. А я ведь просил вас. Просил ведь разобраться… Просил…
Кошкин понял, что так изменилось в Вострикове: тот приобрел нечто сугубо штатское. «Может, опять переводят? Куда-нибудь в Газпром или НТВ укреплять?» — предположил Вася.
— Работаем, товарищ генерал. Не покладая рук.
— Работаете. Знаю, как вы работаете… Генерал… Знаю, какой я вам генерал… — Востриков встал из-за стола и подошел к Кошкину так близко, что тот даже отступил на шаг — иначе он смог бы упереться взглядом в желтенькую, размером с восковой пятачок, макушку.
— Говорят, у тебя, Кошкин, всегда фляга с эликсиром при себе. Вместо табельного…
— Кто такое говорит, товарищ генерал? Слуховщина это. Врут завистники.
— Брось, полковник. Не простые здесь вы, а мне в простоте острая потребность.
Вася заметил, что Востриков изрядно пьян. Зная способности начальника по «этому делу», он предположил, что генерал не просыхет минимум с их предыдущей встречи. Глубокие морщины на пиджаке подтверждали эту догадку.
— Что разглядываешь? Доставай свое табельное.
Кошкин после секундного размышления полез в карман. Было утро, фляжка приятно, полновесно и послушно легла на ладонь. Генерал чмокнул и пригубил из горла.
— Вот ты, полковник, тоже знал? — с капризной ноткой в голосе спросил Востриков и покрутил на кошкинском пиджаке пуговицу. — Все у нас, оказывается, всё знали… А я…
Генерал произвел еще один жадный глоток, вернул фляжку, вскинул птичью головку и пронзительно посмотрел на Кошкина.
— И как вы все с этим жили, а? Ты скажи мне, Кошкин, как вы жили, если знали, что все вот так…
Василий вдруг понял — у Вострикова не дома беда и не разжаловали его пока, тут другое: Вострикова смял каток истории. Бывают такие люди. Вася в своей боевой жизни видел, как генералы запивают на недели, как пытаются стреляться или адъютанта пристрелить. Но чтобы так развезло? Из-за американцев, из-за пиндосов, что получили для острастки на другой щеке земли?
— А когда дома в Москве грохнули, не пробило? — спросил он, уловив, что генерал ручной и не опасный сейчас. Кошкин понял нечто важное о жизни: и в маленького, ничтожного, по сути, человечка, навроде Вострикова, может вместиться огромное. История вмещается разом, как рояль в пустую гостиную, и делает это существо значительным и, что еще острее и важнее показалось Кошкину, — свободным. Ему стало досадно и завидно.
Васю Кошкина «американская трагедия» нисколько не впечатлила.
«Людей много накрошило. Но зато не будут теперь гладить по головам чеченских „повстанцев“, как после московских взрывов. И службы безопасности их — туфта. У нас бы размолотили чертей до черты города. Думали, они земли пуп, а теперь получили урок физики с географией». Так говорили коллеги в «фирме», такие разговоры вели пассажиры в метро, так рассуждали соседи по дому, так считала очередь в булочной. Кошкин соглашался с этим, но соглашался так же, как согласился бы, что клуб «Ювентус» лучше «Баварии» — очевидно, но издалека.
Только теперь, глядя на Вострикова, Кошкин подумал, что событие это огромно, поскольку может коснуться его судьбы. Чертов Балашов с его миллениумом. Востриков напрягся и сумел угадать его мысли.
— Ты военный человек, бывалый, дело я твое смотрел. Кожа у тебя дубленая, толстая как у апельсина. А я здесь по разнарядке, так сказать. Из пожарной охраны. А тут — колесо. Чертово колесо. Наверх думал… Осуждаете? А кто не думает? Ты вот не думаешь? А я… Да что с вас, «афганцев»… И вдруг вниз… Вся жизнь…
Востриков жадным глазом устремился на фляжку. Он был жалок.
— Да почему вниз? Наше время поспевает! Сейчас все кинутся террористов ловить, пиндосы грузинам помогать перестанут. Вам с нами в самую гору!