Человек, остановивший его за церковной оградой, сделал любезное лицо и заговорил прокуренным, глухим и, нельзя не отметить, приятным и выразительным голосом.
— Я все знаю, — сказал он. — Я шел за вами от ставки верховного... Наблюдал этот ваш благодарственный панегирик богу. Ваши слезы.
— Кто вы?
— Поэт. Но у Колчака нет такой профессии, и я зарабатываю на хлебушек в департаменте печати. — Неизвестный переждал, пока их минуют полковник с крашеными усами, дурак и молодая дама в длинной траурной вуали. — Не посылайте телеграммы друзьям помилованной — вот ради чего я гнался за вами.
— Не посылать? Почему же?
— Городищенские пинкертоны мгновенно представят телеграмму Гикаеву. Все дело в этом. Гикаев же... Понимаете, конечно? Он найдет повод для истерики и для чрезвычайного поворота: казнит несчастную до прибытия бумаг о помиловании.
— Но ведь есть Колчак! — почти крикнул художник. — Его воля. Его амбиция, если хотите.
— Есть хаос и произвол... Не решаюсь долее задерживать вашего внимания. — Неизвестный поднял руку, прощаясь. — И не опьяняйтесь милосердием, дорогой маэстро, его не было. Верховному позарез надо выглядеть большим демократом. А что будет с помилованной, это уже трын-трава.
— Телеграмма уже отправлена. — Художник глядел на неизвестного с ужасом.
— Тогда поспешите в Городища. Запаситесь бумагами и — топ, топ... Извините, боюсь, не навлечь бы подозрения. Прощайте!
Ноги уже не держали старого художника. Он подошел к скамейке под тополем, сел и обреченно прикрыл веки.
Отбывая из Городищ для свидания с начальником конно-егерской бригады атаманом Красильниковым, Гикаев оставил за себя полковника Глотова. Это несколько экстравагантное назначение — приказный дьяк на капитанском мостике — обуславливали два обстоятельства. Войсковой старшина Козицын, уставной заместитель генерала, пребывал в запойном бражничанье, которое он не без достоинства совмещал с домашним арестом, и, естественно, еще одно совмещение было бы ему не с руки. И второе: назначением Глотова Гикаев сохранял на время своего вояжа линию Глотова на милый флирт с забастовщиками. Тем неожиданней и страшнее встанет над городом пагуба затеваемой генералом ночи святого Варфоломея.
В короткие минуты прощания два главковерха — постоянный и временный — стояли по разные стороны погребка-тележки, с чарками в руках и туманом взаимного прекраснодушия во взорах. «Не имеет ли смысла, ваше превосходительство, — спросил Глотов, — освободить двух-трех политзаключенных для придания, так сказать... ну, доверительности, что ли, в нашем романе с красными?» — «Одного, — сказал Гикаев. — Только одного. Но с широким оповещением. Побольше шума, Николай Николаич. За ваше здоровье!»
Кафа стояла у окна.
«Уж небо осенью дышало».
Да. Голубизна неба стала другой, не летней, пропадают нежные белесые тона, под живым блеском клубится грубая мертвая синька.
Глянула в зенит:
Когда улетают птицы, всегда печально, когда прилетают птицы, прилетает и радость. В ее жизнь вернулись ее лучшие друзья: Григорий и сестренка. Она теряла их, и они вернулись. Но к радости, которая пришла с этим возвращением, примешана горечь. Горькая эта радость. Вот она сказала сейчас эти два слова, и они прозвучали как явная бессмыслица. А вот там, внутри, в ее мыслях, это сама правда. Уходя из камеры, Лох нещадно гремел дверью, и она подумала, что теперь ее откроют глубокой ночью, и это будет последняя ее ночь в жизни. А люди останутся жить без нее: Григорий, сестренка, товарищи по подполью, друзья и враги. И будет борьба. Без нее. И будет другая жизнь. Без нее.
Молния стоит и играет в небе короткие мгновения. Короткие мгновения владела ею и эта мысль, но она была так неожиданна, так нова и жестока, что легла на ее сердце одеревеневшим рубцом. «Я вечная, я вечная!» И вот эта вечная осиротила в мыслях тех, для кого жила. Почему? Почему на эти мгновения она изменила самой себе, сути своего «я». Гнет одиночества? Пустота под руками?
Может, и пустота. До недавнего времени она жила в борющемся мире и была его частицей. И здесь, в тюрьме, она боролась. «Конь» исправно доставлял ей почту и забирал карикатуры и письма. Теперь же тайная нитка к подпольщикам шла только через Галактиона. И так как человек этот мнителен и пуглив, как зяблик, он вовсе не берет карикатур — за них его повесили бы на тюремном дворе без суда и следствия — и даже записки приносит редко. Это почтальон без почты. Письмам он предпочитает слова, устные сообщения.