Да ведь это же не гром.
Это поют люди.
Требуют, зовут, клянутся:
Первой повела мотив та часть тюрьмы, которую господин Глотов зовет «равелином Робеспьеров», — там только политические. Потом — левая пристройка, женское отделение, а вот и правая — мелкая уголовная плотва, уркаганы, бытовики, беспризорщина.
Голубой дымок взреял над крылечком и пропал.
Фельдфебель выметнулся на середку двора, выкинул над головой наган, в спешке не отстегнутый от шнура и потому вихляющийся в несвободном, ломком и лихорадочном движении.
Хлоп, хлоп — два предупредительных выстрела в небо.
Что-то крикнул в сторону «равелина Робеспьеров», крутнулся, встал лицом к уркаганам и беспризорщине, галун сверкнул, как оскаленный золотой зуб. Ослепленный зверь, источающий угрозу. И снова — хлоп, хлоп над собой.
Кафа поняла: требует замолчать, грозится перестрелять всех на месте. А голоса мужают, их слышно не только слухом, но и плечом, они заставили весь свет, пики и шеломы, мужество, которое не срывается на крик даже в угрозе. Рать, сознающая свою силу. Фельдфебель напружинился, вздыбил на носки, стал длинней и тоньше, ремень въехал ему под дых, и тогда на знак его руки, все еще вихляющейся в несвободном движении, из караулки, гуськом, пригибая головы и запоясываясь на ходу, поперли караульщики.
Могут ли, однако, остановить весь мир голодных и рабов разрозненные хлопки солдат? Могут ли их остановить все солдаты, все винтовки на земле, все выстрелы?
Не могут!
Я вечная, сказала себе Кафа.
Пуля ударила в решетку и взвыла от боли голосом сирены.
Я вечная, повторила Кафа.
И плечи поющих сомкнулись еще плотнее и стали железом.
Организация большевиков получила то, чего хотела. Проводы связной ЦК на волю позволили заключенным увидеть две силы: самих себя и рабочий коллектив станции, понудивший власти выпустить Уварову. Эти же две силы — себя и готовых к выступлению заключенных — увидели и подпольщики. «Равелин Робеспьеров», за решетками которого томились большевики многих городов Сибири, ждал сигнала, чтобы на удар по тюрьме извне ответить таким же ударом изнутри. Но и противостоящая им третья, правящая сила отчетливее увидела тех и других.
Глотов понял, что обстановка требует чрезвычайного поворота: в казематах Городищ и впрямь заключены Робеспьеры. И тотчас же приказал: обновить и удвоить конвойные подразделения за счет фронтовиков, пожалованных боевыми наградами, выдать каждому по два комплекта суконного обмундирования и грозные маньчжурские папахи, сформировать при тюрьме особую команду с задачей в случае бунта немедленно расстрелять всех подозреваемых в большевизме, начиная с Кафы. Ведомству второго генерал-квартирмейстера насытить тюрьму тщательно законспирированной агентурой, чтобы не позже как через неделю раскассировать макушку «равелина»...
— Значит, заигрывание побоку и теперь уже ни одной мерзкой души на свободу? — не без ехидства в голосе спросил Глотова Благомыслов.
Он прибыл за инструкциями и по установившемуся обыкновению стоял с серебряной чарочкой по другую сторону грациозной тележки на музыкальных колесиках.
— Отчего же? — ласково возразил Глотов. — Вербуя всяких там домушников и скамеешников[22], вы будете обещать им свободу.
— Только обещать?
— Отчего же? — во второй раз, и уже с явным удовольствием, возразил Глотов. — Игра честная. Они предоставляют услуги, мы с вами — четыре стороны мира. Но для прочего населения мы их объявим политическими. Мы их отпустим, как Робеспьеров, и поставим в счет наших уступок стачкому. И оттого альянс наш с красными будет еще нежнее. Так сказать, замкнутый цикл.
— А ведь вы бестия, Николай Николаич! — неожиданно для себя восхитился Благомыслов. — Я бы до этого не допер.
Из-под склоненного лба Глотова сияют и смеются чистые незабудки.