— Почему порожняя? Я ж при дневальстве. Кольт.
— Тогда баш на баш. Ты мне — пистолю, я тебе — белый билет[10].
— Интересная фасоль! — Расширенные внезапным возбуждением глаза солдата стали необыкновенно светлы. — Ну, а какая ты личность, если спрошу?
— Прохожий.
— С-сука! Ты что надумал, под расстрел меня подвести?
Солдат сграбастал Чаныгина за грудь и, продолжая забирать в кулаки его рубаху, качнул на себя.
— Что дальше? — мрачнея, спросил Чаныгин.
— Хлоп, хлоп, и казенный гроб. Слыхал такое присловье? — Солдат оттолкнул Чаныгина и стал расстегивать кобуру. — Я сволоку тебя к коменданту.
— А что получишь? Белый билет. Да ведь и я молчать не стану. Требовал, скажу, указать, кто бы слиповал фальшивые документы, а когда отказал, вот, потащил силком.
Рука под кобурой замерла и застегнула пуговку.
— Да и бумаг у меня может не оказаться. Кому тогда из нас вера у коменданта?
— Ну, ну, попер... — в голосе солдата зазвучало колебание. — Сам, поди, в курсе, как теперь строго с оружием.
Постепенно выяснилось, что с получением белого билета солдату не будет нужды возвращаться в казарму и, следовательно, расстрел ему не грозит. «Бабенку под крендель, — советовал Чаныгин, — и прямиком на пристань. Белый же билет будет по всей форме: печать, подпись, буквы, как на афише. Такой-то солдат, родом оттуда-то, страдает неизлечимой болезнью, скажем, сифилисом, в наипоследней стадии, увольняется из войск навсегда, вчистую, и никакому переосвидетельствованию не подлежит».
— Ну, а на чью фамиль будет этот сифилис? — спросил солдат.
— Какую возьмешь. На свою или на чужую.
Солдат вынул кольт и подал Чаныгину. Они тут же спустились к заросшему красноталом водопроводному колодцу, и здесь, на дощатом его навершии, Чаныгин вписал солдата в готовый бланк. Солдат получал два горошка на ложку: болезнь, которая не тяготила, и свободу, которая радовала.
Оранжевые колеса замедлили бег и остановились. Но для Мышецкого земля все еще бежала, и потому, спускаясь с коляски, он опасливо поглядывал под ноги и пьяно улыбался. Все окна в его доме были темными, не горел свет и над парадной дверью. В холодном коридоре он безуспешно пощелкал выключателем и направился в гардеробную.
Был час рассвета.
В окне слева воздух сделался зеленым и стал бледнеть. Зеленый, призрачный и, казалось, неземной отблеск лежал и на зеркале. «Ты сегодня в смокинге», — сказал он своему отражению и рассмеялся. Какой черт, в смокинге, если болтается вот эта штука. Он потрогал аксельбанты, и в колдовском свете они шевельнулись, точно живые.
Почему так трудно представить себя без погон, без расшитых рукавов и аксельбантов? Или всегда будет война, бессмысленная и ужасная рубка русских русскими? И бесконечные заседания следственной комиссии, патетика речей, молебны, отпевания, парадная шагистика англичан, чехов, японцев на Атаманской, на Дворянской, на русских улицах с русскими людьми и названиями.
Зажигая в кабинете свечу, он припомнил, как в самый разгар пирушки у Годлевского заснул, сидя на диване. Среди гостей была вдовушка лет двадцати пяти, беспричинно веселая, наивная, которую почему-то все звали Тошкой. Похоже, тот, кто всех выше, творил поначалу не Тошку, а ломовую лошадь или сохатого, но передумал, украсил свое создание хорошенькой мордашкой, ткнул пальцем раз и еще раз, чтобы получились две пленительные ямочки, подарил ей бюст, создававший тесноту в любой комнате, а лапищи и ходули менять не стал, и получилась красавица во вкусе армейского прапорщика. От сна Мышецкий очнулся под оглушительный хохот гостей и тотчас же увидел, как на него наползает нечто грандиозное. Ему сделалось душно, как под копной жарким летом, он отстранился, как мог, но его догнал крепкий и властный поцелуй в губы. Тошка засмеялась игриво и тоненько, а из пелены табачного дыма выплыл танцующий Годлевский с глиняной чаркой в руке.
— Итак, — говорил Годлевский, дурашливо приплясывая в лезгинке, — на планете совращен последний целомудренный мужчина. За любовь! За посвящение в великий орден любящих и любимых!
Воспоминания эти были неприятны.
Вот так, без Вареньки, в теплой пирующей компании он давно уже не бывал.
И вел себя, как семинарист.
— Ах, если бы крюшончика! Единственный, разъединственный маленький глоточек... — мечтала Тошка по другую сторону стола, и он с готовностью оглядывал стол, буфет, подоконник в надежде увидеть бутылку с подходящей наклейкой, а увидев то, что искал, с улыбкой разводил руками: