Незабудки мерцают миролюбиво и нежно.
— Положение хозяина... — бледнея, заговорил Мышецкий.
— Положение хозяина обязывает вас к гостеприимству и терпимости, Глеб. Я разделяю ваше мгновенное смятение. Но ради предстоящего нам сейчас дела хотел бы поставить на этом точку.
— Да, конечно, если вы числите за собой долг принести извинения Варваре Алексевне, — Мышецкий остановился и объяснил: — Вы выставили ее самым бесцеремонным образом.
— Каюсь! — невозмутимо признался Глотов, склоняя голову и показывая из литой жесткой седины безупречно правильный розовый шнурочек пробора. — Но другого способа уединиться с вами я не видел.
Глотов поднялся, раскуривая загасшую сигару. Мышецкий кинул перчатки на рояль, достал и развернул пронзительно красную листовку. Принимая ее, полковник сделал глазами усилие, будто перекинул взгляд через невидимую преграду!
— Значит, в пакгаузе эти листовки бушевали красной метелью? Кафа? Под листовкой — Кафа? Постойте, ведь это...
— Кличка Батышевой.
— «Прокурор требует поставить меня к стенке». Х-хо! Это о вас, милейший? Вы только что исторгали громы обвинения, сосед еще уточняет у соседа, какими были слова, сказанные вами, а в воздухе уже беснуется красное. Сотни листовок! Сотни приговоров! Вам! Мне! Законам и законодателю! Богу! Вы еще не закрыли рта, требуя казни, а сами уже казнены. Ваша речь вывернута наизнанку, как жирный старый колпак, выставлена на всеобщее осмеяние. — И тоном глубочайшего сожаления: — Какой конфуз!
Мышецкий насторожился.
— В вашем голосе обвинение, Николай Николаич, — сказал он.
— А вы сами, Глеб? Вы не усматриваете в этом своей вины?
— Я виновен, конечно. Виновен в представлении человека, жаждущего моей вины, такого, скажем, как полковник Благомыслов.
— Может, поясните.
Глотов принял беззаботный вид и выдохнул сивое колечко.
— С удовольствием. Черные гусары, эти опереточные пингвины, как вы их не раз называли, были одеты в черное и белое по эскизам Мышецкого. Раз. По указанию того же Мышецкого, они обследовали черемушник за пакгаузом и не заметили готовой к стрельбе пушки. Пушка стреляет. Два. Военно-полевой суд, казаки и солдаты выказывают на народе постыднейшую трусость. Кто наставлял разъезд? Мышецкий. Кто виноват в том, что гусары несли службу спустя рукава? Мышецкий. Кто воспрепятствовал дальновидному намерению председателя изгнать Батышеву из зала суда? Три, четыре... В зале обструкция, пляска дикарей у огня. Торжество Батышевой, большевиков. Кто вызвал весь этот хаос? Мышецкий!
— И все-таки он безгрешен?
— Смею надеяться. Заключение мое не причина обструкции: обструкцию готовили заранее. У остального же есть свой виновник.
— Кто ж это?
— Тот, чьи пингвины. Кто формировал и действительно наставлял всю внутреннюю службу процесса. Полковник Благомыслов.
— Ну, с этой публикой лучше не связываться.
— Как это понять, Николай Николаич?
— Это не та истина, ради которой мы могли бы ринуться в драку с контрразведкой.
— Тогда позвольте напрямую.
— Позволяю, — разрешил Глотов и выдохнул еще одно колечко.
Мышецкий заволновался. Он достал для чего-то из кармана плоские часы черной ляпис-эмали, недоуменно покрутил их в длинных пальцах, будто соображая, где он видел этот незнакомый предмет, и, не открывая крышек, положил обратно.
— Очевидно, Омск уже все знает, — сказал он. — Чтобы избавить себя от неприятности, вам, по первому впечатлению, достало бы сейчас указать пальцем в мою сторону, но это выказало бы нашу слабость и не послужило авторитету прокуратуры. Наконец...
— Последующее понятно. Господин Глотов так часто и так громко уверял всех и вся, что живет со своим помощником в благостном чувстве единения душ... Словом, обвинить вас я не могу, так как ваши упущения, ваши промахи и ошибки — это мои, соответственно, упущения, мои промахи и ошибки. — В посветлевших глазах Глотова появилось обожание. — Отстегните свой кольт, Глебушка, я обезоруживаю вас и наказываю неделей домашнего ареста.
— Не понимаю.
— Не сердитесь, дорогой. Час назад я обвинил вас депешей перед генералом Помидоровым[1]. Доложив в заключение, что вы наказаны арестом и что наказание приняли как должное.
Лицо Мышецкого пошло пятнами.
За дымящейся сигарой стоял фокусник, только что превративший яйцо в кролика: Глотов улыбался загадочно и снисходительно.
1
Генерал-майор Помидоров, приближенный Колчака, по табели должностей главный военный прокурор при верховном главнокомандующем.