Чаныгин молчал, понимая, что его ответа Савва Андреич уже не ждет.
— Я не в восторге от Керенского, — продолжал тот. — Шлюха, фигляр, балаболка. Но вот с государем он поступил как истый джентльмен. Он защитил его от слишком распаленного, а потому и опрометчивого гнева.
— Наверно, прикидывал, не посадить ли обратно.
— Можно уходить в раскол и безверье! — Художник пребывал в другом мире. — Сколько угодно! Тысячи разуверяются в боге, для тысяч небо стало пустым. Но зачем крушить иконы, если им еще кто-то поклоняется.
Чаныгин осторожно заметил, что среди людей царя зовут Николашка и добавляют — Кровавый.
— Не агитируйте меня! — крикнул художник. — Вам это не под силу. — И ворчливо, сиплым, уже совсем стариковским голосом: — Всяк философствует, всяк философствует... А почему вы стоите, молодой человек? Понимаю, мы посреди двора, и сесть не на что. Тогда почему я сижу?
Трость скрипнула, художник встал, зорко оглядывая Чаныгина.
— Этакое монументальное спокойствие. — Он говорил самому себе. — Совсем не похож на просителя. Уличное прозвище, как меня просветили, Земледав, занятие — литейщик... Да, сударь! Знаете ли вы, что вашу профессию человек познал в пору мамонта, когда был полуобезьяной. Н-но... — Он принял угрожающий вид и помахал пальцем: — Сначала вы лили орудия труда. Не вздумайте возражать! Топоры, лемеха, мотыги и, пожалуй, украшения: женщины были милы и пять тысяч лет назад. И лишь потом, когда убийство многих стало героизмом, а искусные убийцы — героями, вы поднесли им меч и тут же напрочь забыли, с чего начиналась ваша святая профессия... Так с чем вы пришли?
— Главное вы знаете, — ответил Чаныгин. — Был неудачный побег, и жизнь Кафы в опасности.
— Вот, вот! Сами толкнули девчонку под нож, хорошую девчонку, и теперь готовы кричать караул.
— Спасите ее, Савва Андреич! По словам Пинхасика, Колчак подписывает то, что ему готовит Вологодский[16]. Казнит и милует Вологодский.
— Вот ведь каков! А? — Художник молодо вздернул голову. — Все ясно. Пьер Вологодский милует, а я отделывал с ним трепака и пил на брудершафт. Верная протекция, так сказать. Ну, а что же я должен сделать? Отбить депешку?
— Надо с ним встретиться.
— Поехать к нему? В Омск? Но ведь это не городищенский Порт-Артур: махнул на извозчике через линию — и там.
— Что-что, а поезда наши. И железка, по которой они бегают. Чехи сейчас готовят спецпоезд до Татарки. В приказе сказано: самого экстренного сообщения. Вас мы посадим в служебное купе. А на Татарке к вам выйдет наш товарищ.
— Большевик?
— Может, и большевик.
— А я к той поре уже не Савва Попов, лицо под гримом, фальшивый зачес, сапоги, шаровары из чертовой кожи? Нет? Как, как? Секретна лишь цель поездки? Ну, а что я скажу брату или той же племяннице?
— Что-нибудь придумаете.
— Кривое и подлое? У вас очень независимый вид, молодой человек. Это плохо.
Художник нервно скривился и взял мольберт. Ощутив его в руке, он припомнил, что уже уходил сегодня с этого места и глянул на высокое резное крылечко, по которому поднялась тогда Ксения Владимировна. Она его просила! Боже!
— В первую минуту я подумал, что напишу с вас русского солдата. «Его мало убить, его надо еще и повалить». Этого. Шрам через обе губы, плечи. Ошибся, Саввушка! Я отвергаю ваше предложение.
— Принять ваш отказ не могу. — В голосе Чаныгина прозвучала шутливая нотка. — Не уполномочен.
— Бросьте эти коленца! В разгуле, который вершат теперь люди, я глубоко нейтрален. — Художник с видом отчаяния разглядывал ямки, которые делал тростью на дорожке. — Не красный, не белый. И горжусь этим, как настоящей ценностью, доступной далеко не каждому.
— Это несчастье.
— Любить всех русских — несчастье? А убивать? Я должен лезть в драку и в этот ваш заговор?
— Это не заговор. Пинхасик защищал Кафу на глазах всего города.
— Так и послали бы его!
— Поехать лучше вам.
Его надо еще и повалить, с раздражением подумал художник. Не дамся! Не дамся!
— И кто мне прикажет? — спросил он.
Голос его взвился и стал высоким и страстным.
— Кто, спрашиваю?
— Никто, конечно. Просто вы поймете, что спасти ее, кроме вас, некому.
— Не пойму.
Чаныгин молчал. Он глядел на художника с таким видом, словно вдруг увидел, что перед ним не Савва Попов, а кто-то другой, и вот он силится понять, почему не разглядел этого раньше. Угадывая это его состояние, художник чувствовал, что каждая секунда наступившего молчания делает сказанное им пошлее и омерзительней.