— Вы обложили меня, как загнанного лося, — сказал он, виновато разводя руками. — Флажки и флажки... Все предусмотрено, все расписано. А меня вы спросили? Обидно! Обидно и унизительно. Я не могу с вами, поймите. Я могу только один. Один. Я в одиночку остановил коляску Мышецкого. Затем, тайно ото всех и снова в одиночку, я ломал шапку перед генералом Гикаевым. И все ради Кафы. Но с вами я не могу. Не могу вертеть колесо машины, которую вы, красные, предупредительно соорудили для меня... Посторонитесь, я хочу пройти!
— Я не пущу вас!
— Как любезно! Научитесь внимать словам другого. И еще мужеству переносить отказ с достоинством.
— Такого поезда больше не будет.
— Посторонитесь.
Чаныгин посторонился.
— Только не ставьте точку, — сказал он. — Когда все будет готово, я приду за вами.
— Боже!
На высоком резном крылечке образовалась фигура Ксении Владимировны. Застучали каблучки. Черный стеклярус оттолкнул какую-то странную световую гамму и на какой-то миг напомнил темно-золотого карася, почти квадратного, очень старого и медлительного.
— Я ухожу, — сказал ей навстречу Савва Андреич. — Сожалею и ухожу. Нет, нет, провожать меня не надо.
Идея пойти к старому художнику возникла у подпольщиков в ту ночь, когда провалился побег Кафы. Стало очевидно, что пан Годлевский выходит из игры вместе со сценарием, а восстание невозможно, и не только потому, что вслед за головорезами Аламбекова на Городищи свалилась ударная сотня конно-егерской бригады атамана Красильникова, а из-под Нижнеудинска прибыл еще один эшелон чехов. Сиббюро ЦК большевиков разъяснило городищенцам, что Москва по-прежнему ориентирует подпольные организации не на восстания в городах, а на военную помощь городов деревне. Главной задачей стала партизанская война. Две надежды рушились, две оставались: Савва Попов и отчаянный ночной налет на тюрьму.
Теперь же, с отказом художника, терпела неудачу и еще одна, третья возможность спасти Кафу.
Но так ли?
Чаныгин ставил на дворе самовар. Когда тот засипел гундосым комариным голосом, снял трубу, потом крышку, погрузил в воду несколько куриных яичек в полотенце и, вернув на место трубу и крышку, пошел под навес за калачами.
Теплый августовский день разгорался. По соседству у монопольки слышались оживленные голоса: ломовики снимали с подвод ящики с водкой. По улице мела метла, на мосточке за воротами постукивали каблуки: мальчишки играли в зоску[17]. Перекрывая все эти однообразные, негромкие, очень обыденные и мирные звуки, затарахтела телега, потом заиграла гармонь, должно быть на телеге, и голос вывел слова:
Выражая глубокое и покойное раздумье, голос плыл на басовом гуденье инструмента. Гуденье было такое же глубокое и живое, как голос, и Чаныгин подумал, что все это он когда-то слышал, и на душу пролилось что-то теплое и отрадное. Гармонь и голос стихали, отодвигаясь к монопольке, смешиваясь с голосами ломовиков, и наконец стали совсем неразличимы.
— Дядь Степа, а дядь Степа! — позвал кто-то с улицы. — К вам тут дяинька.
Чаныгин шел к дому с самоваром и калачами, нанизанными на одну руку.
— Тебя спрашивают.
В подворотне на месте вынутой доски метнулся соломенный вихор Гераськи,соседского мальчугана.
— Пусть толкнет калитку. Не заперта, — ответил Чаныгин и поставил самовар на крылечко.
Во двор вошел горбоносый цыган, изящный, тонкий в талии, с гармошкой на заплечном ремне. С темного лица поблескивали зубы и очки в железной оправе. Спросил, раздвигая губы в простодушной улыбке:
— Гостей принимаешь?
— Калачи на руке, значит, принимаю. — Чаныгин кивнул на крылечко. — Шагай передом... так... а теперь направо.
В кухне с чистыми ситцевыми занавесками над полатями, с лесенкой, с выскобленными ножом, еще не просохшими полами гость потянул с плеча всхлипнувшую гармонь.
Снял очки. Спросил:
— Так и не узнал, похоже?
— Стоп, стоп...
Чаныгин торопливо приткнул самовар на залавок, руки его неуверенно полезли в стороны, открывая могучие объятия.
— А ну-ка еще словечко!.. Гришка? Крещеные болтают, кончили его... Чертушка! — Он с полного замаха хватил гостя под ребро, потом с другой стороны. — Живой!
И опять — с полного замаха.
17
Играть в зоску: подбрасывать «щечкой» ноги кусочек длинношерстной овчины с прикрепленной к мездре свинцовой бляшкой.