Косить большой косой.
И я теперь босой.
Заплечный у меня мешок,
Удобный. Но пустой.
Знавал я барышню, знавал,
Она любила жернова,
И скошенное молотить
Любила, и молоть.
Взахлёб дрова колоть.
Любила смерть носить в груди,
Так укрощая плоть.
Знавал я барышню, она
Любила, будучи пьяна,
Бросать муку, в глаза бросать —
Обидные слова.
И думала — права.
Слезились от муки глаза,
Трещала голова.
Знавал я барышню, и ей
Я посвятил так много дней —
Ужасных дней — и все собрал
В мешок пустой тоски.
Собрал свои куски.
Муки с лица сметать не стал,
Чтоб не забыть муки.
И отправляясь на вокзал,
Себе задумчиво сказал:
«Она измучила меня,
Почти лишила сил.
Был каждый день не мил…
Но мало кто бы смог понять,
Как я её… убил».
Гро-за («Ах, какой дождище…»)
Ах, какой дождище.
Даже этот нищий
духом городишко
жадным стал ведром.
Вспышка! Снова вспышка!
Гром! И снова гром!
Ах, гроза какая.
Стены протекают.
Протекает крыша,
в голове погром.
Полной грудью дышит
не уснувший дом.
Выгибая выи,
только люди злые
недоумевают —
слишком любят чад.
А дома на сваях
радостно урчат.
Призраком пернатым
ты опять одна там?
Ты опять не веришь
никому, нигде.
Но, по крайней мере,
ты добра к воде.
Вспышка! Вспышка снова!
Никакого слова
ты уже не сможешь
наделить добром.
Ток течёт по коже.
Гром. И снова гром!
Принципиальный мир («В городе солнца, как только погаснет закат…»)
В городе солнца, как только погаснет закат,
общее счастье царит, не взирая на вьюгу.
В городе солнца, уютном, как песня сверчка,
каждую зиму красивые любят друг друга.
Если же вдруг им тесны оболочки квартир,
сразу — весна, что приходит всегда очень скоро.
Сладостным, пьяным теплом наполняется мир,
и одаряет потоками щедрыми город.
Чтобы — в движение, чтобы — достроить уют.
В мощных машинах, добравшись до самого края,
люди работают, город себе создают,
каждое лето его горизонт расширяя.
В небо взлетают высотки — вот это размах! —
город прекрасный идёт по безликой планете.
В этих точёных, красивых, просторных домах
каждую осень рождаются страшные дети.
Створки («Что за странный трагичный стиль, да…»)
Что за странный трагичный стиль, да
что за «сос» соловьиной трелью —
застрелилась вчера Матильда
из-за глупого ожерелья.
Я в кармане упрятал дулю,
и помог ей пропасть за стразы.
Я ей выдал наган и пулю,
и сказал, как стрелять, чтоб — сразу.
А потом, открывая ставни,
чтобы выйти в окно за нею,
осознал вдруг, что мой состав не
долговечен, я каменею,
костенею и целых десять
лет уже не могу остаться
сам с собой, вечно кто-то здесь, и
носит робу из ассигнаций,
ожерелье из фианита
и всё время в упрёк мне ставит
то, что всё ещё не открыты
и не пройдены
ставни.
Однодневка («Я ножницами очень аккуратно…»)
Я ножницами очень аккуратно
Отрезал от себя кусок руки,
В коробочку из красного картона
Без всяких сожалений положил,
И отослал посылкой однодневке,
Пусть делает, что хочет, как всегда.
А сам пошел в театр за билетом
На страшный суд над павшей головой.
И вот, идя по Невскому проспекту,
И вот, тараня Малую Покровку,
Идя на Севастополь всем напором
И забредая во Владивосток,
Задумался я шибко над вопросом:
«Что будет, если я сейчас растаю,
Как снег растаю, стану грязной жижей?»
И тот же час растаял, чтоб узнать.
Узнать, увы, не вышло — просто стало
Тоскливо оттого, что скоро вечер,
И оттого, что вечер этот будет
Одним из многих тысяч вечеров,
И оттого, что будет ночь и утро,
И дальше день другой, когда, конечно,
Умрет моя навеки однодневка,
Моя на веки, навсегда умрет.
Не надо имён («Я прекращаю порою спать…»)
Я прекращаю порою спать.
Вроде и весел ещё, и молод, но
Чувствую часто себя стариком.
Странное чувство, и нет описания;
Воспоминанья — не ясно, о ком,
В каждом движении, в каждом касании —