И понастроили заводов.
Один канал всё гонит воду,
и ходят катера.
Она не видит строек, лодок,
застыла между рам.
Как ни крути, она живая,
хоть неподвижна, словно свая;
она всё ждёт, переживая,
всё ждёт заветных слов.
Вот кто-то трубку вдруг снимает,
и говорит: «Алло».
Итак, проломлена плотина.
И возвращаются лавиной,
казалось, навсегда покинув
планету, голоса:
«Я заболела, ты за сыном
сходи сегодня сам».
Сатенеют собаки («На Васильевском острове…»)
На Васильевском острове
по ночам сатанеют собаки,
и грустят светофоры,
а Средний превращается в Стикс.
Я тебя не замечу
среди этой сонной Итаки,
я тебя не замечу,
когда буду мимо идти.
Я Хароном по «зебре»
везу чьи-то мёртвые взгляды,
и меня угнетает
фонарей обжигающий свет.
Мне не надо тепла,
вообще ничего мне не надо.
Сатанеют собаки,
и я сатанею в ответ.
Ветка («Я размазан по коридору…»)
Я размазан по коридору,
и бесформенный, как всегда.
Как всегда — это значит, скоро
ничего не изменит город,
и другие все города.
Конфетти разрывной надежды
после выстрела не собрать.
Бесполезны вопросы «Где ж ты?»
мы как рельсы, и — шпалы между;
шпалы — каждая из ребра.
Вот такая грудная клетка.
За верстою летит верста.
Что за линия, что за ветка?
(Да. Заканчивается разметка
указателем «Пустота».)
Я несу тебе смерть («Я несу тебе смерть в этот долгий мучительный год…»)
Я несу тебе смерть в этот долгий мучительный год;
тонки пальцы твои, гладят мёртвый мой лоб так уютно.
Ты сама пустота, как полярная ночь — абсолютна,
абсолютна, как боль, без которой ничто не умрет.
Я несу тебе смерть, и в нагрудном кармане пальто
только смерть умещается, так сокращается время.
Я стою у канала, как камень — один перед всеми,
я в канале стою, ты — вода, я — твоё решето.
Я несу тебе смерть, и она тебе очень пойдет.
Я несу тебе смерть, я нашёл её в сломанной жизни.
Я несу тебе смерть, и не слишком уж ты времени с ней.
Я несу тебе смерть в этот долгий мучительный год.
Призыв темноты («Пошли дожди в прозрачных кимоно…»)
Пошли дожди в прозрачных кимоно,
закрылось небо капюшоном серым,
и в мутной мгле горит одно окно,
горит, горит, и сладко пахнет серой.
Ты приходи. Мы будем ждать, и мы
тебя дождёмся при любых раскладах.
В разгаре лета ли, среди зимы,
в весенний дождь и в пору листопада.
Мы — те, кто даже вечность подождут.
Но надо меньше; темнота живая.
Всё время взгляд стремится в темноту,
она так тянет, манит, призывает.
Всегда темно, хоть глаз коли — темно,
и каждый шорох слишком настоящий.
Забудь надежду вышедший в окно.
Забудь надежду всяк сюда входящий.
Конрура («Снова не зная брода…»)
Снова не зная брода,
снова не зная дорог,
в мутную лезу воду;
беспечна моя свобода,
наивная, как бульдог;
чистой её породе
очень идут часы.
Точно так же подходит —
повешенному подходит —
вываленный язык.
Два; один; взрыв («Шла дама по Репина споро…»)
Шла дама по Репина споро.
Вдоль маленького забора.
В руках — чемодан и болонка.
Я к ней подошёл, ибо ломка.
Я ей так сказал: О, мадам,
я ваш понесу чемодан?
Ведь ваш чемодан так тяжел,
и жёлт, ужасающе жёлт.
Ответила дама с одышкой:
Откуда ты взялся, парнишка?
Весь грязный, и в рваной рубахе.
Пошёл-ка ты, знаешь ли, на хер.
И я повернул на Большой.
С больной и голодной душой.
На кнопку нажал, закурил.
И пять. И четыре. И три…
Февраль 2006 («Нет в мире сна, и каждым утром ясно…»)
Нет в мире сна, и каждым утром ясно, что сон, что не сумел прийти вчера, сегодня ожидается напрасно. Но это понимается с утра. А вечером — такая же надежда уснуть, забыться, стать комком белков, вдавить песок под сомкнутые вежды.
Сейчас же — утро, пусто и легко.
Прозрачный человек сидит на стуле, весьма неплохо притворяясь мной; он кофе пьёт, он сигареты курит — их прикурив прозрачною рукой. Он комнату не видит за спиною…
А комната движения полна. Там дверцей тихо скрипнул шкаф стенной, и пошла в эфир прозрачная волна.
Из шкафа за спиною вылезает вся нечисть мира, источая вонь. Полны кипящим ужасом глаза их, одежда их — не больше, чем огонь. Сейчас огонь охватит сонный город, и в нём тотчас окончится зима; так город сдастся и поддастся мору.