— О Боже, не дай закончиться этой дороге, а этому танцу — прекратиться… Какая царская задница, она объединила в себе и надменность, и мягкость, так что такой несчастный, вроде меня, видит одновременно и её нежность, и мощь невооружённым взглядом… И это удивительная ложбинка, что делит её на две части — по одной накидке можно судить… а то, что было скрыто — то самое прекрасное… теперь-то я понимаю, почему некоторые совершают два раката молитвы, прежде чем войти к новобрачной жене… Разве это не купол мечети?.. Вот именно, а под куполом — шейх-наставник…, и я одержим этим шейхом… О Боже… Вот зараза…
Он откашлялся, а повозка тем временем подъехала к воротам дома шейха Аль-Мутавалли. Зануба обернулась и увидела его. Когда она уже отвернулась, ему почудилось, что на губах её мелькнула улыбка, и сердце его сильно забилось в радостном опьянении. Повозка тем временем отъехала от ворот дома Аль-Мутавалли и покатила налево; тут юноша был вынужден остановиться, так как заметил поблизости фонари и ликующую толпу, и немного отступил назад, не отрывая взгляда от лютнистки, высматривая её среди остальных, когда она слезала с повозки. Она же игриво смотрела по сторонам, а затем направилась в сторону дома невесты, пока не скрылась за ней под пронзительные радостные крики женщин. Он издал громкий вздох и сделал озадаченный жест, казалось, не зная, в какую сторону ему теперь идти…
— Проклятые австралийцы!.. Где же ты, Узбакийа, чтобы я мог рассеять свою тревогу, горести, и запастись терпением?.. — Затем он развернулся на пятках, бормоча про себя. — На вечное мучение… К Костаки.
Не успел он произнести до конца имя греческого бакалейщика, как ему страстно захотелось вина…
Женщины и вино в его жизни были связаны неразрывно, как одно целое. Будучи с женщиной, он впервые предался вину, а затем это вошло у него в обычай, как один из элементов и стимулов удовольствия, при том, что он не позволял, чтобы они — то есть женщины и вино — были постоянно тесно связаны друг с другом. Много ночей он проводил один, без женщин, и потому ему было необходимо облегчить свои страдания вином. С течением времени и закреплением этой привычки удовольствие от вина стало возбуждать его.
Он вернулся по той же дороге, по которой пришёл, и направился в бакалейную лавку Костаки в начале Новой дороги. То была большая лавка, снаружи выглядевшая как бакалея, а внутри была баром, отделённым маленькой дверкой. Он остановился перед входом, смешавшись с другими клиентами и рассматривая дорогу — нет ли там отца. Затем он подошёл к маленькой внутренней дверке, не не успел ступить и шага, как заметил человека, что стоял перед весами, а господин Костаки сам взвешивал ему какой-то большой свёрток. Он невольно повернул голову в его сторону, и в тот же миг лицо его омрачилось, всё тело затряслось, а сердце сжалось от страха и отвращения. В облике того человека не было ничего такого, вызывающего эти враждебные эмоции. Ему шёл уже шестой десяток, одет он был в широкий джильбаб и чалму. Усы его поседели, а на лице было выражение одновременно и высокомерия, и кротости. Ясин в тревоге пошёл своим путём, будто убегая, прежде чем взгляд того человека упадёт на него. Он с силой захлопнул дверь бара, и вошёл. Земля словно уходила у него из под ног…
13
Он бросился на первый попавшийся стул, который подвернулся ему около двери. Он казался изнеможённым и бледным. Затем подозвал официанта и тоном, говорившим о том, что у него лопнуло терпение, потребовал принести ему графин коньяка. Бар этот больше походил на комнату: с потолка её свешивался большой фонарь, а по бокам стояли деревянные столы и бамбуковые стулья. Сидели за ними крестьяне, рабочие и господа. В центре комнаты, прямо под самым фонарём, стояло несколько горшков с гвоздикой. Странно, но он не забыл того человека, он узнал его с первого взгляда.
Когда он последний раз его видел?.. Он не мог решить, но очевидно, что он видел его за целых двенадцать лет лишь пару раз, и один раз — как раз сейчас — и это потрясло его. Тот человек, без сомнения, изменился, стал почтенным старцем!.. Да проклянёт Аллах слепой случай, из-за которого он подвернулся у него на пути. Он скривил губы в отвращении и негодовании и почувствовал горечь унижения, что разлилась во рту. Как же это было унизительно! Он едва очухался от головокружения, навеянного ему старинными воспоминаниями или этой проклятой случайностью, что произошла сегодня. Теперь он превратился в униженного, разбитого горем поражения человека, нет, слабака… Но несмотря на это, он с удивлением принялся вспоминать отвратительное прошлое, а в сердце его стояла сильная тревога. Сумрак в его памяти отделился от безобразных теней, что долго сражались с ним, словно в знак страданий и ненависти, и среди всех воспоминаний проступило одно: фруктовая лавка, расположенная в начале переулка Каср Аш-Шаук, где и всплыло лицо со смутными чертами. То было его лицо, когда он был ещё мальчишкой; он видел, как он сам ускоряет шаг, приближаясь к тому месту, где его поджидал тот человек, нагрузивший его кулём с апельсинами и яблоками, и он в радости взял его и вернулся к женщине, которая послала его в лавку — не к кому-то ещё, а к своей матери, увы!.. Он вспомнил, как вне себя нахмурился, задыхаясь от гнева, а затем в памяти его возникло лицо того лавочника, и он в тревоге спросил себя, узнает ли он его, если встретится с ним взглядом?.. Вспомнит ли этот человек в нём того мальчугана, который был сыном той женщины?..