На камине, что был смастерён и посеребрён по её вкусу, стояли всевозможные приборы, предназначенные для приёма гостей. В время встречи, когда дама приглашала к себе, она оставляла выбор за самим гостем, кого ещё из своих друзей пригласить к ней на праздник, чтобы познакомиться с новой любовью. До чего же этот вестибюль был отмечен её колоритным нравом, восхитительными диванчиками-канапе, приставленными рядышком друг к другу и вышитыми золотыми позументами, мягкими и внушающими мысли о распутстве! Они стояли по обеим сторонам комнаты, а в центре её был диван хозяйки в окружении подушек и тонких пуфиков, специально приготовленных для оркестрантов. Круглый пол салона был застелен коврами самых разнообразных форм и расцветок. На правой консоли по центру, наподобие родинки на чистом личике, были расставлены канделябры со свечами, а посредине потолка висела огромная светлая люстра. На крыше также имелись окна со стеклянными створками, которые раскрывали в жаркую ночь и закрывали, когда ночи становились холоднее.
Зубайда уселась на диван, а справа от неё — Зануба-лютнистка, её воспитанница, слева — слепой музыкант, исполнитель на цитре.
Женщины расселись справа и слева: одна держала в руках бубен, другая — поглаживала тамбурин, третья — забавлялась с цимбалами. Дама удостоила Ахмада чести впервые присутствовать на её собрании, усадив его в правом крыле. Все остальные его товарищи как ни в чём ни бывало заняли свои места, будто это они были хозяевами в этом доме. Да и неудивительно — царившая там атмосфера была для них уже не нова, и сама дама их видела не впервые. Ахмад представил своих друзей даме, начиная с господина Али — торговца мукой. Зубайда же засмеялась и промолвила:
— Господин Али не чужой для нас — я уже выступала на свадьбе его дочери в прошлом году…
Затем Ахмад повернулся к господину Аль-Фару, меднику. Когда кто-то бросил фразу, что он — один из исследователей атомной бомбы, тот нахмурился и быстро сказал, опередив приятеля:
— Но я же пришёл сюда, чтобы покаяться, госпожа.
Так он представил всех до единого. Затем вошла служанка, Джульджуль, с бокалами вина, которые разошлись по рукам гостей. Теперь уж они ощутили прилив жизненных сил, пропитавшись духом ликования и веселья. Ахмад же, бесспорно, выглядел как жених на свадьбе, так его прозвали друзья, да и в глубине души он тоже так чувствовал. Поначалу он испытывал некое смущение от этого, если вообще понимал, и скрывал его, веселясь и смеясь сверх всякой меры, так что даже выпил вина, не обратив на него никакого внимания. К нему вернулась былая уверенность, которая смешалась с возбуждением. Когда страсть стала уж очень настойчивой и тяготила его — а страсти раскаляются под действием всеобщего веселья — он протяжно посмотрел на хозяйку дома, заглядываясь на прелести её дородного тела, и сердце его радовалось дарованной ему удаче. Он поздравил себя в предвкушении сладостных удовольствий как в эту ночь, так в последующие:
— Когда придёт самое главное испытание, то мужчину ждёт либо почёт, либо унижение… Это открытое заявление, да ещё и её вызывающее поведение… Должно быть, я прав. Интересно, что она за женщина такая, и до какого предела может дойти? В подходящий момент я узнаю это, затем всё разложу по полочкам, чтобы обеспечить себе победу над другими соперниками. Тут нужно проявить крайнюю неприступность и изобразить отчаяние. Я ведь никогда не отступал от своего старинного девиза — сделать своё удовольствие вторичной целью, а её удовольствие — первичной и конечной, и таким образом, моё собственное удовольствие будет наиполнейшим.
И хотя Ахмад и не рассказывал никому о своих обильных приключениях, эта органическая, живая любовь, смешанная с кровью и плотью, постепенно переходила стадию за стадией, и превращалась в более утончённую и чистую. Он не был настоящим животным, но помимо своей животной природы был наделён ещё нежностью и обострённостью чувств, страстью к пению и веселью. Только по этим естественным причинам он в первый раз вступил в брак, а затем сделал это и во второй раз. Как ни странно, но по прошествии стольких лет он всё ещё испытывал нежные чувства к своей жене, но к ним примешивались теперь уже новые элементы: то была спокойная любовь и близость, что по сути оставалась телесной, плотской. А когда чувства приобретали такой оттенок — особенно, когда им придавалась обновлённая энергия, и льющаяся через край живительная сила, — они не могли приобрести какой-то один оттенок, и расходились по самым разнообразным потокам любви и страсти, превращая его словно в бешеного быка. Всякий раз, как его звал порыв юности, он отдавался ему в упоении и восторге. В любой женщине он видел одно лишь тело, однако преклонялся перед этим телом, только если находил его и впрямь достойным: и видеть его, и гладить, и вдыхать его аромат, вкушать его, и слушать. То была нежная страсть, а не дикая и слепая, она развивалась как искусство, заключённая в рамки шуток-прибауток, забав, улыбок. Однако телосложению его было далеко до нежности чувств: и дородность, и сила его говорили скорее о строгости и грубости, но и эти черты тоже таились в глубинах его души, наряду с мягкостью и деликатностью, в которые он время от времени облачался, лишь для вида изображая суровость.