— Это за тем мне пришлось пережить все это…дерьмо воловье⁈ — обращаясь к звездам, возопил Ботильд, перед глазами которого калейдоскопом пронеслось все то, что он так долго старался позабыть. — Чтобы обо мне забыли и бросили здесь как попользованную шлюху⁈
Однако пятидесятивосьмилетнего Ботильда беспокоило не только это.
Его начал душить страх, из-за которого он, собственно говоря, и пребывает в многодневном запое.
— Не-е-ет… Марек совершил самоубийство. Это известно наверняка. Он никому и ничего не рассказал! — в очередной уже раз попытался успокоить себя Ботильд, однако все также безуспешно, ибо парализующий страх и не думал уходить.
Марек — эта сволочь…был единственным из всех, кто знал его в лицо. И теперь, несмотря ни на какие доводы своего рассудка, Ботильд ожидал, что в его дом заявятся люди с несимпатичными рожами, чтобы спросить: зачем было устроено все произошедшее в Петербурге и кто конкретно приказал?
Он то, разумеется, наверняка этого не знает, иначе уже был бы покойником, однако московитам это, к несчастью, неизвестно.
— Может, ну это все к дьяволу и прямо сейчас свалить отсюда, а? Карьера-то все одно загублена… Нет! Если драпануть без приказа, то… — прошептал Ботильд, натурально трясясь от страха, от которого не спасал уже и алкоголь. — Марек же совершил самоубийство, и цепочка оборвалась… Московиты же теперь не сумеют выследить меня? Не сумеют же, правда? М-м-м-м!
От охватившего его ужаса, Ботильд завыл, словно дикий зверь, и, неловко встав на ноги, замахнулся рукой, с зажатой в ней кружкой, намереваясь разбить ее вдребезги. Однако вместо этого, аккуратно поставил утварь на стол, ибо всегда берег все свои вещи как зеницу ока — старая привычка, оставшаяся с тех времен, когда он был беднее церковной мыши.
В этот момент Ботильд случайно задел рукой настольную лампу, и та включилась. Его взгляд упал на освещаемую лампой подставку для ручки. Вернее, на настоящий пьедестал, вручную сделанный умелым мастером из дорогущего сорта древесины, на котором, словно бы японская катана, лежала письменная принадлежность.
Причем лежала ручка клипом вниз, тогда как он всегда клал ее «прищепкой» вверх.
И в этот момент его страх уступил место гневу.
— Альма!!! — вновь встав на ноги, пьяным голосом заорал Ботильд. — Альма, мать твою!!!
В ответ на его пьяные вопли в доме не раздалось ни звука, ибо домработница и по совместительству кухарка уже давно ушла домой.
— Сколько можно повторять, чтобы ничего не трогала на моем столе⁈ — вновь закричал он, но уже тише, а затем, усевшись и выключив лампу, снял ручку с пьедестала и принялся вертеть ее в руках.
Эта ручка, стоившая каких-то безумных тысяч швейцарских франков, была его подарком. Того самого иерарха. Ботильд любил и люто ненавидел эту письменную принадлежность, ассоциирующуюся с тем человеком и со всей той херней, которую он вытворял с ним. Однако просто взять и выбросить ее не мог, из-за все той же привычки беречь вещи, а продать…
Сложно даже сосчитать, сколько раз за прошедшие десятилетия Ботильд порывался продать эту вещицу, но так и не сумел расстаться с ней.
А еще ему нравилось наблюдать через специальное смотровое окошко за тем, как плещутся в ампуле иссиня-черные чернила. Это зрелище всегда приводило его ум в абсолютное спокойствие.
Иссиня-черные?..
Ботильд близоруко сощурился, глядя на ручку…
— Не понял!
…ему вдруг показалось, будто бы чернила изменили свой цвет, однако при свете звезд определить это наверняка было невозможно, и он вновь включил настольную лампу.
— Что за чертовщина⁈
Нет, ему не померещилось с пьяных глаз! Чернила, и правда, стали какими-то странными, более всего напоминая теперь молочную сыворотку. Он несильно потряс ручку.
Быть может, чернила оказались просрочены и попросту разложились?
Ботильд вновь взглянул в смотровое окошко. В ампуле произошли изменения, и теперь он наблюдал за тем, как мутно-белесая жидкость принимает алый оттенок, будто бы в нее добавили несколько капель крови.
Внезапно его «чуйка» забила тревогу, и он инстинктивно попытался отбросить от себя ручку, однако в тот же миг произошла ослепительная вспышка.
Несколько мгновений спустя.
Оглушенный Ботильд, свалившись с кресла на пол, не видел ничего, он погрузился в полнейшую мглу.
Значит, глаз у меня больше нет. — подумал он, ощущая то, как из разорванной шеи хлещет кровь.