и так, - говорит Валя, - завтра же еду в суд. Тебя в тюрьму посадют, а собаку твою всё одно убьют. Вот такой тебе и будет мой сказ! Ишь ты кака жалостливая нашлась!» Ох, и наплакалась я тогда. Только деться мне некуда. Пошла я тогда к Гассу. Гостинчиков для него взяла, яичек, вареньица баночку клубничного.
- А кто он такой?
- Вова Гасс-то? Да охотник он. Я ему так и так. «Выручай, мол, Вова!» А он мне: «Я тебе живодер что ли, собак убивать? Ну, утку там или зайца. Это дикий зверь. Тут даже азарт такой появляется. А собака - это другое дело. Собака – она же друг человека. Домашнее животное. Она же как член семьи. У меня вон тоже собака, овчарка. Понимать надо, бабуля!» Ну, уговорила я его кое-как. «Ладно, - говорит. – Веди к моему двору, раз такое дело! А Вальку я знаю. Любому плешь проест». И нехорошим словом ее назвал. Привела я Дружка на цепочке. Идет он. Хвостиком повиливает. Я же от слез ничего не вижу. Я же его вот такусенького на своих руках выкормила, когда он еще чуть больше наперсточка был. Это же, как дитя собственное, на расстрел ведешь. Будто на Голгофу шла на муку смертную. Ну, привела к Гассу, то привязал Дружка к электрическому столбу. Я в сторонку отошла и уши заткнула. Смотреть боюсь. И вроде как меня сейчас должны расстрелять. Стою и жду.всё равно бабах услышала. Вот и нету больше моего Дружка на белом свете. Некому теперь будет меня за ногу укусить, некому косточки теперь выносить да по шерстке гладить. На бутылку дала Гассу, чтобы он подальше уволок Дружка и закопал его в яму, как положено. А сама стараюсь не смотреть на него, Дружка, мертвого. Охо-хо-хо! Грехи наши тяжкие!
- Ладно, Люсь! Ну, какой же это грех? Животина же, не человек.
- Да как не грех? Грех, батюшка, грех. Надо было отвезти его, отдать кому-нибудь. Дружок-то мне верил, что я для него, как мать для дитя. А я его собственными руками на убой увела. Предала его и обрекла на лютую смерть ни за что ни про что. Нет мне прощения! Грешница я великая!
- Прощаю, Люся, все твои грехи, истинные и мнимые. У душа твоя сейчас чиста, как у агнца. Ты уж не обессудь, Люся, идти мне надо. Не обессудь! Дел по горло.
В доме раздался тихий шелест ветерка. Заволновались занавески в цветочек, что прикрывали кухонное стекло, засиженное мухами. Люся мыла окна только к большим праздникам.
- Есть кто дома! Хозяева! Ау!
Дверь распахнулась, и в дверном проеме возникла высокая черная фигура батюшки Андрея. Ему пришлось сильно наклониться, чтобы не удариться о верх дверной коробки. Он нашел глазами иконку в красном углу, по бокам которой висели маленькие занавесочки и широко перекрестился, скороговоркой проговаривая молитву.
- Где тут у нас?
Он шагнул вперед.
- А вот где тут у нас! Вижу! А кто в доме еще есть? Вышли что ли! Эй, люди, кто тут живой? Бабушка!
Он схватил ее ладошку, потом прижал пальцы к шее и покачал головой:
- Усопла бабушка! Царствие ей Небесное! Упокой, Господи, ее душу! Выходит, что я опоздал
Прочитал молитву и огляделся по сторонам.
- Что же это никого нет? Выходит, что никто и не проводил тебя в последний путь. Позвать надо хоть кого-нибудь из соседей. Негоже усопшей одной быть.
Он вышел. В уличной темноте раздались его тяжелые шаги. Он подошел к соседнему дому, шагнул на крыльцо, дернул дверь. Дверь была заперта изнутри. Он постучал. Потом еще раз. Постоял. Хотел уже стучать снова, но в окне зажегся свет.
Конец