- Очнулась, бабулька? Ну, как вы?
Первым побуждением Люси, пробуждалась ли она, выходила ли на крыльцо навстречу с солнцем, встречалась ли с кем-то, это была улыбка. Причем лицо ее становилось светлее, а глаза блестели. Тонкая ниточка ее губ растягивалась, края поднимались вверх, морщин и морщинок становилось еще больше. А носик как-то резко подскакивал кверху. Любой, кому хоть раз довелось увидеть ее улыбку, больше о ней не забывал. И вспоминая, тоже улыбался.
Улыбалась она всем и всегда, даже тогда, когда ее ругали (хотя совершенно непонятно, за что можно было ругать Люсю), поэтому считали, что это обычное выражение ее лица. Находились и такие, но их было крайне мало, для которых ее улыбка была неприятна. Но лицо у Люси могло быть и грустным, и растерянным, и любопытствующим. Но даже, когда она была грустна, она всё равно улыбалась.
- Ой, Леночка! Милая! Это ты? – воскликнула Люся, открыв глаза после того, как она очнулась. – Спасибо, милая!
Леночка – полная низенькая женщина в очках с толстыми стеклами, социальный работник на полставки. По утрам она делала обход проблемных подопечных, так назывались больные старики и старушки.
- У меня, баба Люся, как иголкой, сердце кольнуло. Вышла из дома, думаю: «Как там баба Люся?» И как иголкой сердце кольнуло. Думаю, что-то не так с бабой Люсей. Хотела сначала в совет идти. А потом подумала, что сначала к вам зайду. Думаю, раз сердце, как иголкой, кольнуло, значит, сначала к бабе Люсе зайду. А потом уже в совет пойду. Подхожу, смотрю, во дворе вас нигде не видно. Поглядела на крыльцо. А вы на крыльце лежите. Как я перепугалась! До сих пор ноги дрожат. Ой! Напугали вы меня! Сама-то боюсь подойти. А если, думаю, ну… Позвала вашего соседа Ивана Игнатьевича. Он еще дома был, на работу не ушел. Сама-то я не подхожу. Боюсь! Вот и позвала.
- Ивана? – переспросила Люся. – Соседа?
- Ну, Ивана Игнатьевича! Хорошо, что он еще дома был, не ушел на работу. Сама-то я боюсь. Вот и позвала.
- Он хороший мужик, Иван.
- Ага! Хороший! – поморщилась Леночка. – Хорошо еще хоть трезвый был. А то бывает, с утра уже пьяный. Он наклонился, послушал. «Живая, - говорит. – Дышит». У меня, как камень с сердца свалился. Подошла я к вам. А вы на крылечке лежали. Вот так вот все подобрались! «Заносите в дом!» - говорю. Ну, он взял вас, занес в дом, вот так положил…Вот сюда и положил!
- Ой, ну чего вы со мной, как с барыней какой-то носитесь! Беспокоите себя!
Люсе было совестно, что она доставила им столько хлопот. Не любила она этого.
- Побежала я, значит, за фельдшерицей. А вы всё лежите, дышите, а глаз не открываете. А раз глаз не открываете, значит, здесь что-то не то. Надо фельдшерицу позвать. Мне так страшно! Так страшно! Еле дождалась, пока она придет. Вообще, не работают! Человек, может быть, умирает, а их не дождешься. Бегом надо бежать! А они еле-еле! Тёп! Тёп! Еле-еле!
- Кто это?
- Да фельдшерица наша!
Лицо Леночки презрительно скривилась. Она фыркнула. Открыла сумочку и достала зеркальце.
- Там температуру давай мерить, пульс давление… Мы же такие важные!
- Ой, далась вам бабка старая! Что со мной случиться? А у вас вон работы сколько!
- Говорю: «Может, в больницу?» А она: «Нужны там такие старики! Для них лучше, чтобы они дома умирали!», - передразнивает Леночка фельдшерицу. Но всех она передразнивает на один голос.
- Правильно! Правильно! Леночка!
- Чего же это правильно? Как это правильно!
Леночка даже ногой топнула. Лицо ее стало суровым, щеки надулись, в глазах полыхнул гнев.
- Лечить должны! Для этого они и учились!