Лицо его искривилось. Подбородок повело немного в сторону влево. Но он тут же опомнился и вернул его на место.
- Совсем не ерунда на постном масле! – обиженно проговорила Люся и поджала так свои тонкие сухие губки, что их совсем не стало видно, только морщины, как солнечные лучики, разбежались в разные стороны.
Что же это за такое? Что ж она не имела права и согрешить? К чему всякие эти сомнения и усмешки? Обидно всё это как-то! Чем она хуже других? Другим, значит, можно, а ей нет?
- Не рассказывала никому. Тебе вот в первый и в последний раз, - строго сказала Люся.
- Ну!
- А ты не хмыль морду-то! Выслушай сначала! А то ишь какой! Хмылится мне тут! Вот как выслушаешь, так у тебя еще крылья дыбом станут. А ты всякие ухмылки строишь. Я тебе что клоун какой-нибудь, чтобы ухмылки мне тут устраивать?
- Не буду! Прости! А что ты такая ругливая? Я думал, что ты и ругаться не умеешь. Ишь, раскипятилась, как холодный самовар! Еще и драться кинешься! Ха-ха!
- Всем умеют, одна только я ничего не умею. Прости ты меня… Ну, дело давнишнее-предавнишнее. Только я помню всё, как будто это сейчас было. Вот каждую мелочь помню. Жила я тогда с ребятишками при судоремонтном заводе и работала стрелком. Нам даже форму выдавали. И начальник у нас был военный. Ой строгущий!
- Это как стрелок?
- Ну, как! Охраняли мы завод, цеха там, склады. У нас у каждой и винтовка была. Тяжелющая такая и заряжена. Господи прости! Как идешь на дежурство, так в оружейке получаешь винтовку.
- Ты и стрелять умеешь?
- А как же! Нас же учили. А еще у каждого была собака, большая такая, злющая, с черной спиной. Мою звали Тайга. С доброго теленка. Вот такущая! Лапой ударит и с ног собьет. Я сначала ее боялась страшно. А потом ничо, привыкла, даже полюбила. Такая красавица! А умница! Только что ни говорит. Так посмотрит на тебя, как будто что-то сказать хочет и жалеет, что не может по-нашенскому по-человечье говорить. Обязательно раз в день собакам давали мясо. Не то, чтобы там чисто мясо, а кости там, обрезки, сбой всякий, но всё равно мясо. Мы такого в войну и не пробовали. Но взять боялись. Когда меня принимали, то сразу настрожили: если попробуешь украсть, сразу тюрьма. Глядишь иной раз на собак, как они грызут кости, и начинаешь их ненавидеть. Выходит, что мы хуже собак, даже на мясо не имеем права. Детки наши вдоволь черного хлеба не едят, а этим каждый день мясо. Справедливости никакой. А со мной напарница была Вера. Подходит она как-то раз и говорит: «Смотри! Сволочи какие! Уже чистым мясом кормят». И держит она в руках кусок мяса. Без всяких косточек. Килограмма на полтора. «Прячь, Люська!» - шепчет она мне. И толкает мне мясо под шинель. Я ажно онемела. Стою, как столб, и сказать ничего не могу. А потом опомнилась, отталкиваю мясо. Да что ты? Нет! «Бери, дура! Твои дети с голоду пухнут. А этому псу ничего не сделается, если один день без мяса останется». И опять мне толкает мясо за пазуху. А у меня ноги, как ватные, стали. Да неужели, думаю, мои дети сегодня мяса поедят? Они же и вкус его позабыли. ««Вот сюда», - говорит, - между ног в комбинезоне! Там никто не обыскивает. Ты что, думаешь, что ты первая? Эх, Люська! Простота деревенская! Сдохнешь так с голоду!» Ох, и натерпелась я страхов! Не верила, что смогу пронести мясо. А как поймают? Отправят в тюрьму. А детишков по детским домам растолкают. Ох, и натерелась я тогда! Даже сейчас от страха трясти начинает, как только вспомню. Смена-то моя закончилась. Иду к проходной. А кажется мне, что все на меня смотрят. Охо-хо-хонюшки! А в тот раз на проходной мужик сидел, Иванычем его звали. Здоровенный такой мужик! А злющий спасу нет. И он, как нюхом чуял, если кто-то что пронести пытался. Все его боялись. Даже начальники! Про него такое рассказывали! Ну, не человек, а зверь лютый. Никому спуску не даст! Сколько он нашего брата пересажал, страсть! Его потом уже после войны на Колыме, а Колымой у нас поселок звался, что за Затоном начинался, найдут с пробитой башкой. Видать, подкараулили. Говорили, что это те, кто с тюрьмы вернулся.
Люся вытерла тыльной стороной ладошки губы.
- Ох, и натерпелась я тогда страхов за всю свою жизнь вперед. Уже тысячу раз себя прокляла за то, что согласилась взять это чертово мясо. Да пропади оно пропадом! Подхожу к проходной, а у меня колени подгибаются. Каждый шаг, как будто на плаху иду. Выбросила бы этот кусок на землю, да как его из-под комбинезона теперь достанешь. «Обязательно, - думаю, - поймают меня. Это уж быть иного не может, чтобы не поймали. Да по мне же сразу видно, что я воровка, с завода что-то несу». Теперь останутся мои детишки сиротами. Кому они нужны, сердечные? Родни-то у меня никакой. А в детдоме точно уж с голоду замрут. Они еще и робкие у меня. А в них еще и тыкать будет каждый пальцем: «Мать у вас тюремщица!» Никто с ними дружить да играть не будет. Наплачутся мои сыночки за такую мамочку. У меня от страха голова закружилась, и как вошла я в проходную, глянула на Иваныча и чувствую, что ведет меня куда-то в сторону, в бок, клонит и клонит и упаду сейчас. Подскочил он с табуретки, подхватил меня за пояс, придерживает. «Ты чего это? Никак краской надышалась!» Вывел меня из проходной и на скамеечку опускает. «Какая ты девка бледная-то! – говорит. – Потому как недоедаешь. Так недолго и копыта откинуть. Посиди, отдышись! А мне некогда тут с тобой!» И ушел в проходную, поскольку народ об эту самую пору, кто с работы, кто на работу шел. И ему должно быть на своем посту, отлучаться же никак нельзя. За это очень строго. Посидела я на скамеечке. На Затон смотрю, на самоходки, на баржи. Голова перестала кружиться. Да нешто пронесло! Это мимо Иваныча-то? Мимо его еще никто ничего не проносил. Поднялась я и пошла. А самой бежать охота. Да сдерживаю себя. А дома-то такая радость и страх. А как кто узнает? Такой кусьмище мяса! Если бы по-доброму, то надо поделить его на несколько дней, да вот только где хранить его будешь. Оно же спортится да мыши погрызут или крыса стащит. Всё съедать надо за раз. Дождалась, как стемнеет и жильцы угоношатся и давай на керосинке варить. Поставила чугунок, налила полчугунка воды и мясо туда опустила. Вода булькотит. А сверху такая пена толстая, серая да духовитая. Вот меня страх-то пуще прежнего охватил. Запах-то мясной какой по комнатушке пошел, что слюни ручьем побежали. А как соседи услышат и придут? И спросят: «А откуда антиресно это у тебя, Люська, мясо завелось?» А оно каждому известно откуда.