— Потому что она пытается удержать папу. — Я ударила носком по, как мне показалось, пустой банке из-под пива и ушибла ногу, а банка покатилась от нас, расплескивая по гравию темную жидкость.
— Ты не виновата, — сказал он и подождал, пока я разотру ушибленные пальцы и верну им чувствительность. Я терпеть не могла ходить в туфлях, и когда меня никто не видел, всегда разувалась.
— Я знаю. Но попробуй скажи это маме.
— Она просто нервничает.
— Нет, — сказала я, вновь принимаясь идти. — Она чувствует себя виноватой.
— Может быть, она попыталась сделать так, чтобы всем было хорошо, а вышло так, что всем плохо.
Ее злость нанесла мне удар ниже пояса. Мама винила меня в том, что станет толстой, пузатой и беременной. Сама заварила кашу, а теперь все валит на других.
— Почему ты ее защищаешь? — спросила я его.
Он остановился.
— Я ее не защищаю. Просто ты все равно ничего с этим не сделаешь. Я имею в виду ребенка. Что толку заводиться из-за того, что она сказала?
Я свирепо посмотрела на него.
— Я не об этом.
— Да? — Он ковырял каблуком гравий.
Мы стояли рядом с железнодорожным переездом. Было тихо. И когда вдруг шлагбаум опустился, перегородив дорогу, когда зазвенели колокольчики и загорелись огни, я вскрикнула.
— Нельзя же переживать по каждому поводу, — сказал Джонз.
И встал в середине железнодорожной колеи.
У меня отвисла челюсть. Я слышала стук колес поезда, перекрывавший звуковые сигналы и колокольчики.
— Не будь идиотом, — завопила я.
— Суть в том, чтобы не реагировать на вещи, которые все равно не исправишь, — сказал Джона. — На вещи, которые тебя нервируют.
— Уходи с путей! — Но он не обращал на меня внимания, поэтому я пролезла под шлагбаум и схватила его за руку. — Пошли отсюда!
Он потянул назад. Он был сильнее. И смог остаться там, где решил стоять.
— Джона, — стала просить я, — ну пожалуйста!
Но меня все равно никто не услышал бы за шумом идущего поезда. А особенно тот, кто должен был услышать, потому что он стоял с закрытыми глазами, расставив руки над рельсами. Иисус на переезде, ждущий, что его собьет миллион тонн несущегося железа.
Я схватила его за протянутую руку и дернула. Сильно. Засмеявшись, он дал себя утащить, повалившись на меня как раз в тот момент, когда поезд влетел на переезд.
— Ты все еще переживаешь? — спросил он.
— Ты сукин сын, — крикнула я, перекрывая бешеный стук колес.
— Значит, помогло, — сказал он.
Суть в том, чтобы не реагировать. Это помогает. Безразличие дешевле, чем роль жертвенной овцы перед паровозом.
Мы с Диленом стоим перед закусочной «Кентуккские жареные цыплята». Мы здесь уже были. Это конец нашего последнего круга. Змея проглотила свой хвост. Звонит мой сотовый.
— Помоги мне, — говорит Джина мне в ухо.
— Где ты, черт тебя подери? — спрашиваю я.
— Меня забрали копы, — говорит Джина. — Можешь ты взять меня отсюда под залог?
Дилен старается вырвать у меня телефон. Я отворачиваюсь, закрывая от него трубку своим телом. Мелькают тени мамы и папы.
— Где ты?
— В полиции, — отвечает Джина. — Меня забрали. Решили, что я… хочу подцепить клиента.
— Где ты? — спрашиваю я опять.
Джина отвечает кому-то, а потом продолжает:
— Меня забрали копы, — повторяет она и, могу поклясться, плачет. Моя твердая как сталь шестнадцатилетняя беременная сестра-воровка плачет в полицейском участке.
Я убираю из голоса напряжение, и он звучит немного ниже.
— Ладно, — говорю я ей. — Я приеду и заберу тебя. Но мне нужно знать, где ты.
— Я не знаю, — завывает она.
Закрыв глаза, я, чтобы не потерять терпения, делаю глубокий вдох и отражаю новую попытку Дилена завладеть телефоном.
— Как далеко ты уехала, когда сбежала от нас? — спрашиваю я, подходя к делу с другой стороны.
— Не знаю. Наверное, на несколько миль.
— Хорошо, — говорю я. — Наверное, я знаю, где ты. Я — мы, — мы приедем как можно скорее. — И я отдаю телефон Дилену.
И пока двое юных любовников облегчают друг другу душевные тяготы, я осознаю, насколько счастлива, что хоть эта проблема свалилась с моих плеч.
— Значит, помогло, — сказал Джонз. Мы держались за руки, а поезд проносился мимо нас, извергая вопли гудков, и мы тоже вопили и смеялись, и я больше не думала о том, что мама во всем винит меня, потому что мы оба были живы и кровь билась в наших венах.
— Эй! Что вы здесь делаете, ребята?
Мы обернулись и оказались в лучах фар, направленных на нас полицейским. Свет приближался. Мы опять принялись смеяться.