Когда я уехала из дома, то решила, что с истериками покончено. Я больше не бросалась на пол, не била ни по чему кулаками, не выпускала на волю ничего из своего генетического набора… ну, месяцев шесть или девять.
С тех пор я капитально срывалась дважды.
Один раз — на Джону.
Второй раз — на сестру.
Я вопила. Орала, как полоумный дикарь.
Дикарь? Ха-ха. Дикари так не орут. Как моя мать!
Джина не сводит с меня глаз. Рот у нее широко открыт. Мне приходит в голову, что я стою над ней, как жаждущая отмщения валькирия. Подождите… Не так. Валькирии, кажется, выносили с поля боя смелых воинов и доставляли их в Вал… Вал-что-то-там. В общем, в рай. На небо. А у меня нет ни малейшего желания нести свою сестру в рай. Наверное, я одна из ворон, парящих в небе в ожидании падали.
Нет, я не ворона. Хуже.
— Я хочу домой, — говорит Джина. Она закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.
Дилен влетает в комнату, в которую побоялся бы сунуться даже самый последний идиот.
— Вы только расстраиваете ее! — Он садится рядом с Джиной и пытается оторвать ее руки от лица.
Неловкость положения и остатки гнева делают меня холодно-высокомерной.
— Вот как? А ее нельзя расстраивать?
— Я хочу домой, — говорит она сквозь пальцы.
Спасает ее звонок телефона. Спасает, потому что у меня еще целый запас (величиной с Библию, никак не меньше) того, что можно сказать о людях, сбегающих из дома, ворующих деньги у соседки своей сестры, на первом же углу откалывающих штучки с мужиками, врущих, что это не так, а потом говорящих, что они хотят домой.
Наверное, телефонный звонок спасает и меня. Догадываюсь, что мои библейские наставления превратились бы в увесистый том визгливых упреков и нотаций. А с меня и так уже довольно.
С меня довольно, но не с мамы.
— Она там? — говорит мне в ухо мама, когда я снимаю трубку. Даже металлический призвук на линии между Чикаго и Хоувом не может скрыть того, как мамин голос напряжен и вибрирует на высоких, тонких нотах. — Джина у тебя?
Я почти поддаюсь искушению перехватить инициативу и сказать, что Джина охотится за счастьем где-то на чикагских панелях, но я не поддаюсь мелочному желанию отомстить сестре.
— Это тебя, — говорю я и передаю ей телефон.
Завывания на высоких тонах, идущие из телефона, доносятся до середины комнаты. Дилен опять смотрит на меня тем взглядом: «ты-бы-точно-выкинула-ее-на-помойку».
— Я не гоню ее на улицу, — снова говорю я ему. — Она это заслужила, но я ее не гоню. Понятно?
Он смотрит на меня, нахмурившись.
— Я думал, вы другая, — говорит он. Я не совсем понимаю, что он имеет в виду, но он поясняет, прежде чем выйти на кухню: — Я думал, вы будете с ней подобрее.
Обычно говорят: «Будут у тебя такие же дети, как ты сейчас!» Вообще-то я не слышала, чтобы какая-нибудь мать говорила это в реальной жизни, но по телевизору и в комиксах они все время так говорят. Обычно ребенок отвечает на это остроумно: «А бабушка говорит, что ты в моем возрасте была точно такой же». Главная цель этого сложного клише — навязать нам мысль, что, как бы мы ни старались, изменить ход вещей нам не под силу. Plus ça change, plus c'est la même chose. «Чем больше перемен, тем меньше все меняется». Вот так-то. Так что и не пытайтесь: только повторите старые ошибки.
Тогда, в свои шесть лет, я решила, что раз мне больше не разрешают ходить смотреть на собаку Джонза, то мы будем проводить время у меня дома. Джонз — хотя в то время я еще не называла его Джонзом, — Джона выглядел таким потерянным, какой выглядела бы и я, если бы меня увели домой из его дома, но старался все же не подавать виду.
До этого я никогда никого домой не приводила, поэтому решила, что надо сделать что-нибудь особенное. Мы уже съели полпакета печенья «Оренос» с молоком, когда в дверь вошла мама, держа под каждой подмышкой по пакету из продовольственного магазина.
Она уставилась на нас.
А мы на нее.
Вокруг рта у нее побежали морщинки, и я засомневалась, полагается ли угощать гостей молоком и печеньем.
— Это Джона, мама, — сказала я. — Это моя мама, — сказала я Джоне.