— Оставь его, мама, — сказала я. Но прозвучало это глуповато, потому что я только что с помощью плоскогубцев, взятых из ящика со всяким инструментом, вытащила из своей ноги целое бревно. На пол хлынула кровь.
— Вот что случается, когда ты шатаешься по всему городу, — сказала мама, протягивая мне полотенце. — Бывает больно.
— Больно мне, — ответила я. — Только мне.
Говорить этого было нельзя. Я не пыталась защититься, но, как бы то ни было, теперь мама повернулась к Джонзу. Она кричала прямо ему в лицо что-то о… грязи и разврате. Не помню, что она ему говорила, но помню, что ее тон привел меня в ярость, и я встала между ними и отпихнула ее…
Ну, не совсем отпихнула. Я не собиралась толкать ее, но вся моя нога была покрыта кровеостанавливающим гелем, пол был скользким от крови, а я бросилась к ним, стараясь встать между ней и Джонзом.
Она наклонилась назад и упала на стол. Мы уставились друг на друга; наверное, выглядели мы ужасно глупо, потому что рот у нее был открыт, да и у меня тоже.
— Ты понимаешь, что ты только что сделала? — спросила она, но это был один из тех вопросов, ответ на которые давать не требуется.
Я вся сжалась в ожидании пощечины, которой так и не последовало.
Не из-за того, что мама сдержала себя. Нет. Она бы непременно ударила меня. Но ее остановил Джонз, встав у нее на пути. Он уже был выше ее, но он ничего ей не сделал, даже не угрожал. Просто сделал шаг вперед, загородив меня, и сказал:
— Миссис Грей… Прошу вас. Ей же и так больно.
И мама пристально посмотрела на него снизу вверх, и лицо у нее было белым, напряженным и… испуганным.
— Во всем виноват только ты, — прошипела она, но это прозвучало так, как будто говорила она совсем не с Джоной.
— Во всем виноват ты, — говорит мама Дилену.
— Оставь его, — вопит Джина, идеально имитируя мамин крик. — Оставь его в покое.
— Джина, — говорит Дилен, касаясь ее плеча, — все в порядке.
— Уходи, — говорит ему мама. — Иди домой. Здесь из-за тебя слишком много неприятностей.
Он уходит, но перед этим Джина хватает в ладони его лицо и целует. Мама становится такой же красной, как сердечки на ее рубашке. Этот вызов подростка родительскому авторитету по наглости равнозначен высунутому в церкви языку. Но вот наш переулок освобожден от подростков, и открывается сезон охоты на Уичиту.
Но ничего не происходит.
Мама смотрит на машину.
— Это что, «шеви» Олсонов? — спрашивает она.
Я хлопаю крышкой багажника.
— Не знаю. Это та машина, в которой они приехали в Чикаго.
Тут мама наконец обращает внимание на меня.
— А ты подросла, — говорит она.
— Нет. Я такая же, как пять лет назад.
— Ты стала выше.
Я отрицательно качаю головой:
— Может быть, это из-за туфель.
Она смотрит вниз, на мои туфли на платформе.
— В таких нельзя водить машину, — говорит она. — Это опасно.
Я пожимаю плечами.
— Мы нормально доехали.
— А теперь, я думаю, тебе лучше развернуться и уехать, — говорит она. — И оставить меня расхлебывать всю эту кашу, которую заварила твоя сестра.
Вот, значит, как она все это себе представляла.
В голове у меня крутятся слова, просятся на язык, но я не даю им выйти наружу. Вокруг глаз у мамы морщинки, а под подбородком обвисла кожа — она вымоталась и постарела.
— А где папа? — спрашиваю я, вместо того чтобы уйти.
— На работе. Кому-то ведь надо оплачивать счета за все это. — Но это последнее сказано с оттенком (едва заметным)… чего-то. Эти слова обычно говорит отец, когда его золотые руки мастера-универсала должны послужить оправданием для ухода из дома. Кому-то ведь надо оплачивать счета за все это… Раньше мама такого никогда не говорила.
Я киваю:
— Да.
— Холодно, — говорит она, — я пойду в дом.
Я беру свою сумку и иду за ней.
Сколько бы времени я ни отсутствовала, наш дом в Хоуве никогда не кажется мне меньше, чем был раньше. Индия много раз говорила мне, что теперь, когда она выросла, все в родительском доме кажется ей маленьким. Раньше раковина была у нее над головой, а теперь она где-то чуть ли не у колен. И она чуть не проваливается в унитаз, потому что он оказался слишком низким. Когда я уезжала из дома, кухонная раковина была на уровне бедер. Там же она и осталась. И стол такой же пустой, и гостиная все так же заставлена мебелью, и все ступеньки на лестнице все на том же расстоянии друг от друга… Похоже, все равно, сколько я отсутствовала и на какой высоте раковины в тех квартирах, где я жила, — дом на Мейпл-стрит не меняется.