– Если ты хочешь, чтобы они заткнулись, то эта табуретка, по сути, образцовый жилец, – заявляет Руби, изучая упаковки с печеньем, лежащие на закусочном столике. – Что это за хрень? Без сахара?
Рэйна взамен предлагает ей батончик с гранолой.
– Почему так важно, чтобы эта табуретка говорила? – спрашивает Уилл.
Бернис проводит кончиками большого и указательного пальцев от переносицы к крыльям носа, потом пытается пальцами разгладить фиолетовые мешки у себя под глазами.
– Мы должны услышать ее историю, – отвечает она.
– Зачем? – интересуется Гретель.
– Как еще мы можем помочь ей? – говорит Бернис. – А если разговоры не помогают, то что мы вообще здесь делаем?
– А разве с мебелью все, типа, не по-другому? – спрашивает Эшли. – Они ведь мертвые.
Рэйна кивает в знак согласия:
– Эта мебель не может по-настоящему меняться, как можем мы.
– Но действительно ли мы можем меняться? – спрашивает Гретель. Уилл кивает – мол, продолжай. – Бернис по-прежнему держит у себя эту мебель, Руби по-прежнему носит шубу, а Эшли – кольцо.
– Тебе не обязательно бросать нас всех под автобус только потому, что ты боишься своей очереди говорить, – хмыкает Руби, жуя граноловый батончик.
– Я просто говорю, что, хотя прошлое миновало, вред уже нанесен.
– Смысл не в том, чтобы изменить прошлое, – поправляет Уилл. – Смысл в том, чтобы изменить будущее, научившись у прошлого. Вы не думаете, что есть польза в том, чтобы поделиться своими историями?
– Я считаю – есть, – отвечает Бернис, многозначительно указывая на табуретку.
– Я верю в то, что у историй есть собирательный культурный эффект, – говорит Гретель. – Но даже он не всегда положительный. Зависит от того, кто рассказывает историю. – Она берет в руки свой стаканчик с кофе, словно собираясь отпить, но вместо этого просто держит его в руке.
– Но в данном случае этот «кто-то» – ты, – напоминает Рэйна. – Ты собираешься рассказать нам свою историю.
– Какую именно историю? – спрашивает Гретель, более резко, чем намеревалась. – Какую историю я должна рассказать?
– Откуда мы знаем? – говорит Руби. – Ты за все это время произнесла фраз десять, не больше.
– Предпосылки этой групповой терапии предполагают относительно последовательный пересказ, – напоминает Гретель.
– И все же ты здесь, – отзывается Уилл. – Ты хотела что-то от этой терапии.
– Я стараюсь не тратить слишком много сил на то, чтобы чего-то хотеть, – возражает Гретель.
– Тогда почему ты пришла? – спрашивает Уилл.
– Я потеряла кое-кого дорогого мне, – отвечает Гретель.
– И ты думаешь, это имеет отношение к твоему прошлому?
– Не знаю.
– Если ты узнаешь, будет ли тебе плохо?
– Конечно будет, – говорит Рэйна.
Воспоминания приходят ко мне не словами, а вспышками ощущений: сильная боль в животе, царапание ногтя, поднимающееся вверх по шее, горячий лепесток кислого леденца на языке, привкус рвоты в горле. Подробности рассыпаются, словно крошки в темном переулке, и никуда меня не приводят.
Мы с Гансом редко разговаривали о тех трех месяцах, в течение которых мы отсутствовали, и не в последнюю очередь потому, что не могли прийти к согласию относительно того, что же произошло. Когда мы разговаривали, то в основном о работе – его работе бармена в пафосном манхэттенском отеле или моей работе хранителя фондов в Метрополитен-музее. Он спрашивал меня о том, над какими экспонатами я работаю, какие экспозиции закрылись, а какие должны открыться. У него была коллекция разноцветных жестяных жетонов для входа в музей, разложенная на подносе, который стоял на столике в прихожей, где Ганс держал свои ключи. Не знаю, где он их раздобыл, потому что жетоны давным-давно заменены на бумажные билеты. И все же я знаю – он гордился мной.
Примерно год назад Ганс заключил брак в нью-йоркской мэрии. Со своей будущей женой он встречался несколько лет, но мне почему-то казалось, что это не всерьез. Я стояла рядом с ним, одетая в простое серое платье. Помимо меня, гостей было немного: две пары друзей, сестра невесты и родители невесты. Наши родители уже умерли.
После церемонии мы все пошли в дорогую кондитерскую, где столы были застелены чистыми льняными скатертями, пол выложен плиткой с шахматным узором, а в ярко освещенных витринах выстроились батальоны ярких пирожных. Я почему-то была не в курсе этого плана – десертного банкета в кондитерской. Все остальные, похоже, знали об этом и оделись соответственно. На них были наряды ярких пастельных тонов, под стать крему и глазури на пирожных.