Благодаря главным образом ненасильственному неповиновению, с 1980 года пали диктаторские режимы в Эстонии, в Латвии и Литве, в Польше, в Восточной Германии, в Чехословакии и Словении, в Мали, в Боливии, на Филиппинах и на Мадагаскаре (с. 10).
Увы, на самом деле утверждение это является столь большим упрощением сути сложных процессов, что, скорее, искажает истину, чем помогает к ней подобраться.
Представление о том, что эстонцы, литовцы или латыши добились свободы благодаря своему ненасильственному протесту, совершенно неверно. Точнее, протест такой, конечно, был. Я восхищался тогда и до сих пор восхищаюсь тем мужеством и тем единством, которое эти народы продемонстрировали на рубеже 1980–1990-х годов. Но «после того» не значит «вследствие того». Свобода балтийских государств стала результатом сочетания целого ряда обстоятельств, среди которых мирный протест играл важную, но даже не первостепенную роль. В теориях революции часто отмечают, что они в большой степени зависят не только от низового протеста, но и от раскола элит, от международной обстановки, от господствующих в обществе идей (см., например, анализ теории Джека Голдстоуна в этой главе). Все перечисленные факторы надо учитывать, чтобы понять суть процессов, которые происходили на рубеже 1980–1990-х годов.
Сама возможность протестовать появилась благодаря расколу советских элит. То есть, во-первых, благодаря новому курсу Михаила Горбачева, а во-вторых, потому, что среди балтийских элит нашлось много сторонников демократизации, несмотря на то что формально эти люди принадлежали к Коммунистической партии. Я сам видел, как в октябре 1988 года Арнольд Рюйтель – глава Верховного Совета Эстонии посетил первый съезд эстонского Народного фронта и даже в какой-то момент подсел в зале к его лидеру Эдгару Сависаару, что вызвало переполох среди множества свободно присутствовавших на этом мероприятии журналистов зарубежных изданий. Коммунистическая элита готова была идти навстречу своему народу, и это создавало возможность ненасильственного массового протеста.
Не меньшее значение, чем раскол элит, имела та широкая поддержка, которую русская интеллигенция оказала балтийским народам в их стремлении к свободе. Если бы русские демократы на манер демократов революционных времен начала ХХ века хотели бы лишь к словам «единая и неделимая Россия» добавить слово «демократическая», до сих пор на карте Европы не было бы ни Эстонии, ни Латвии, ни Литвы. Ненасильственный протест оказался важен именно потому, что это был, в первую очередь, русский ненасильственный протест. А он уже сформировал возможность для демократизации как в Балтии, так и в других регионах СССР.
Ну и конечно, огромное значение для демократизации имела принадлежность балтийских народов к европейской культуре, или, точнее, их самоидентификация как европейцев. Протесты тогда имели место в разных местах Советского Союза, однако результаты получились совсем разные. Эстонскую, украинскую и российскую демократии даже трудно сегодня именовать одним словом: настолько они различны.
В общем, если мы будем надеяться, что какая-нибудь новая революция произойдет благодаря низовому протесту и не станем обращать внимание на другие условия, ждать перемен придется до «второго пришествия».
Продолжим, однако, читать Джина Шарпа. Далее он отмечает, что сторонникам перемен необходимы стратегический план, а также бдительность, упорный труд и твердая дисциплина в борьбе за свои цели [Шарп 2012: 75]. Подобные советы может давать любой человек, не изучавший опыта ненасильственных революций и не имеющий за спиной исследовательского института. Это все равно что говорить: «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным».
Почему в одних условиях протестующие упорно выходят на протест раз за разом, а в других – людям надоедает собираться на митинги после двух-трех ходок? Что может дисциплинировать большую толпу и заставить подчиняться общей стратегии? Да и к стратегии есть вопросы. В чем состоял мудрый стратегический план Ленина, который чуть ли не два десятилетия ждал начала мировой войны без всякого прогресса для своей партии и лишь на фоне военных катаклизмов сумел добиться успеха? Увы, Шарп вряд ли ответит на эти вопросы, потому что предлагает в своей книге лишь теоретические банальности без анализа сложных исторических примеров.
Еще один совет Шарпа состоит в том, что следует опасаться переговоров с диктаторами, поскольку они могут заболтать и притормозить протест [Там же: 19–23]. Однако опыт стран Центральной и Восточной Европы, на который автор ссылается, показывает нам иное. Уже польский «круглый стол», с которого, собственно, и началась демократизация, наводит на мысль, что Шарп не понимает важных вещей. А ведь в той или иной форме переговоры с властями велись в разных странах.