Однако ветер становился крепче, огромные тёмно-серые тучи заслонили всё небо, и пошел накрапывать мелкий, ужасно надоедливый дождь, которому не предвиделось конца…
– Слушай, поедем ко мне, посидим в тепле, послушаем музыку.
– А пустят к вам?
– Пустят, меня вахтеры слушают, поехали…
Потом тяжелое оскорбление вахтершей, когда её на его глазах не пустили в общежитие: "Ходют тут разные..!" Мартышкообразная старая дева-воспитательница, которая ещё больше науськала вахтершу. Да не удовлетворилась этим, а специально дождалась и не пустила второй раз.
– Да что вы, куда вы идете? Это же трассовики, они же медведи. От них можно ожидать всё, что угодно! У них невест – в каждой встреченной по трассе деревеньке!
Сгорая от стыда, в бессильной ярости он трясся в грохочущем трамвае и боялся посмотреть любимой в глаза. С двум пересадками они кое-как добрались до её общежития, молча неловко постояли возле входа и с каким-то тревожным отчуждением разошлись.
После этого что-то сломалось в их отношениях, встречи становились все реже и холоднее. Ему было стыдно за свои слова, за вахтёршу, за воспитательницу, а ей стыдно и обидно за девичью гордость.
Потом встречи совсем прекратились и только иногда, разбирая старые фотографии, он с щемящей тоской смотрел на её улыбающееся лицо и с болью вспоминал прекрасное начало их безвозвратно ушедшей любви. Любви, не успевшей расцвести.
1977–1987 гг.
Соседка
Радость переполняла сердце, в голове стучала только одна мысль: «Скорей, скорей, успеть бы добраться в общежитие до закрытия, и поделиться радостью с Ней!»
На ходу поздоровавшись с вахтершей, забежал в комнату, скинул пальто, кепку и бросился к ней. Перед их секцией сбросил скорость и на цыпочках подошел к ее двери. У них было тихо и темно. Он осторожно поскреб пальцами в дверь, надеясь, что услышит только чутко спящая подруга.
Но, к его великой досаде, отозвался голос соседки по комнате. Весь внутренне сжавшись, он, каким только возможно, вежливым тоном попросил вызвать подругу. С минуту ничего не было слышно, потом вдруг дверь распахнулась и в проеме возникла взъерошенная фигура соседки.
Сверля его маленькими злыми глазками, задыхаясь от злости, она начала кричать на всю секцию. "Да как ты смеешь! Все уже спят, а ты громишься в дверь! Нахал! Да тебя в милицию нужно сдать! Я к коменданту завтра пойду, вылетишь из общежития как миленький!"
Во всех четырех комнатах секции послышалась какая-то возня, видно, все просыпались. Он стоял, красный от стыда за нее и от того, что, хоть и по невольной его вине, но люди потревожены.
– Ну, пойми же, у меня важное дело к ней…
– Дела нужно решать днем, а не когда все люди спят!
– Ну, так получилось… Мне нужно срочно.
– А-а! Ему, видите ли, нужно срочно, а я должна из-за этого страдать! Уходи отсюда! И чтоб ноги твоей здесь больше не было!
Везде начали слышаться скрип кроватей, шаги, звяканье ключей, только из их комнаты ни звука, видно, его подруге тоже было стыдно.
С уничтожающим видом взглянув на него, соседка с силой захлопнула дверь, и вскоре и там послышался ее крик: "А-А! Ходят тут к тебе… Мешают спать!"
Подождав еще с минуту в надежде на то, что подруга всё-таки осмелится выйти, он медленно пошел к себе.
Та огромная радость, которую он нёс сюда, куда-то бесследно исчезла, растаяла, как мираж. Все вокруг стало серым и будничным.
Придя к себе, он долго сидел на кровати, уткнувшись в одну точку на стене, стараясь думать про терпимость к людям.
1977 г.
Решение
Поздним вечером он очнулся от беспамятного сна. С тяжелой, похмельной головой. Покачиваясь, добрел до умывальника и, не имея ни малейшего желания искать где-то стакан, напился прямо из-под крана. Так же покачиваясь, побрел обратно, плюхнулся на кровать, с удовлетворением сомкнул веки, приготовившись забыться. Но что-то тревожило, какое-то беспокойное чувство не давало уснуть, а он, еще не вполне протрезвевший, никак не мог понять причину раздражителя. И вдруг все всплыло: «Ба, ведь сегодня пятница, а я не пошел на работу. Да…, дела не блестящие. Прогул, скандал, разбирательство на месткоме и в конечном итоге позорное увольнение… Как же это случилось?». Память, как заржавевшие шестеренки, с трудом подавала информацию…
«Быт мой день рождения, мы созвонились – вся старая гвардия: Шура, Юра и я. Запаслись пузырями, завалились в общагу. Отмечали весело, в чисто мужской компании. Достали гитару, Юра с чувством пел романсы Вертинского. Не хватило. Сбегали еще. Пели уже Высоцкого. Потом неуёмный в питие Шура настоял еще на одном походе в винный. Я уже не хотел и не пошел. Они шумно ввалились обратно и пьянка покатилась дальше. Юра порывался пойти по девочкам. Шура его удержал. Кажется, потом они куда-то ходили вдвоем, но проснулись около 11 утра в моей комнате. Во рту – как в конюшне, лица – посмотришь в зеркало, плюнуть хочется; голова – в сплошном тумане.