Неуемный Шура опять всех блатовал насчет выпивки, ему– то хорошо – он в отпуске, Юра – в отгуле с трассы. Помню, сопротивлялся, хотел, хоть и с опозданием, пойти на работу. I Но не поняли, не поддержали благой порыв, быстро организовали ходку в магазин и чуть не насильно влили порядочную дозу. Опять отрубился.
Да, хреново. Что теперь будет? Какой позор… И работу жаль, и квартиры теперь не видать… Тоскливо…
Будет теперь «кумушкам» на работе повод для охов, ахов и перемывания косточек на месяц вперед, а там и партбюро не заставит себя ждать:
Как же быть?».
Мрачные раздумья прервал громкий стук и голос вахтерши. Тяжело поднявшись, старчески шаркая тапочками по полу, весь и взлохмаченный, он распахнул дверь. И мгновенно вся кровь ударила ему в голову: – за дверью, рядом с вахтершей стояла кадровичка – зам. секретаря парторганизации управления, в котором он работал.
Возмездие, о котором он тоскливо думал в течение трех часов, пришло. Сотрудница, внимательно его оглядев, спросила: "Что с вами, Альберт Маратович? Вы не были сегодня на работе".
Буркнув: "Болен", он захлопнул дверь перед самым носом изумленных посетительниц. Захлопнул от мучительного стыда и злости на себя.
Вечер и ночь прошли в кошмаре мрачных, жалящих дум.
Под утро пришел к мысли: «Назвался больным, пути назад нет – надо добывать подтверждение». Едва дождавшись 8 утра, ринулся по старым студенческим связям. Только под вечер разыскал приятеля медика, веселого шалопая Рустика. Тот был из вымирающей породы постоянно весёлых людей. Везде у него были связи, все знали, что он большой шалопай, но прощали за лёгкость, за фиксатую улыбку. Его и из института исключали, и раз даже под следствием побывал. Но ненадолго исчезая, он появлялся снова с золотистой улыбкой, кучей свежих анекдотов и постоянной готовностью знакомиться с девушками где угодно.
Особый восторг в молодых женских сердцах вызывало его умение прилично петь, подыгрывая себе на пианино.
Рустик сделал ему справку за час, сделал чисто и тут же потребовал магарыч. При мысли о новой пьянке, Альберту стало дурно. Но Рустик есть Рустик, от него отвязаться практически невозможно. Эта выпивка походила больше на поминки, несмотря на все умение Рустика заражать окружающих своим весельем. Еле-еле выпроводив Рустика к Зойке, его нынешней подруге, Альберт улегся.
В воскресенье мрачные мысли пошли и глубже, и шире. Вспомнились все беспросветные пьянки на трассе за годы после института, всплыл и мучительный вопрос о смысле жизни. Тяжело, но приходило сознание, что так жить дальше нельзя.
«Все! Надо завязывать, пора жениться, завести детей. Да и некрасиво Муниру заставлять идти на второй аборт. Хватит, иду делать предложение!»
Быстро съездив на рынок за цветами и раздобыв у знакомых бутылку шампанского, Альберт с волнением и громким стуком сердца зашел в комнату Муниры. Встав на одно колено, сказал:
– Я долго думал. Мучился. И теперь прошу, Мунира, твоей руки, предлагая взамен свою руку и сердце.
Соседки Муниры так и застыли от торжественности момента.
Мунира тоже опешила, и после некоторого молчания сказала:
– Мне надо подумать…
– Думай, Мунира, думай, но, очень прошу, по возможности поскорее, а то спать не смогу столько дней, сколько думать будешь.
Виду него был действительно измученный, и после нескольких горячих просьб ему велено было прийти за ответом завтра утром.
Рано утром, в понедельник, с замиранием в сердце Альберт тихо постучал в знакомую дверь. Там ждали, дверь мгновенно открылась, в проеме стояла уже одетая Мунира. Альберт кинулся к ней, обнял и услышал сказанное шепотом на ухо: "Я согласна."
1984–1988 гг.
Сын
Первый годик – ожидание первых шагов.
Отец на кухне совмещает приготовление ужина с интересной книгой. Сын сидит в гостиной на ковре, в загородке из столов И стульев, подальше от предметов, которые можно засунуть в рот.
Полная тишина.
И вдруг, на самом интересном месте фантастического детектива, совсем рядом раздалось: "Папа!"
Марс, подняв голову, опешил: его не достигший годика сын, в своей клетчатой синей рубашонке, пухленький, с колечками – перетягами на ручках и ножках, стоял в метре от него. Стоял!