Кладовые русской словесности битком набиты червонным золотом необязательных безделиц. Душа моя Павел, держись моих правил: люби то-то и то-то, не делай того-то. О чем это? Кажись, это ясно, однако при попытке передать смысл другими словами сокровища безнадежно тускнеют: пересказ обнаруживает ничтожность содержания. Говоря языком науки, мэсыдж не стоит выеденного яйца. Был перстенечек, из него вынули камушек, все пропало, в этом хламе смысла нет. Дело понятное, житейское. Но важно другое: большого смысла и в бывшей драгоценности отродясь не существовало.
С прозой дело обстоит иначе. Чуть иначе. Это «чуть» не носит качественного характера. Принцип остается прежним.
Говоря о романе Гузели Яхиной, я хочу обратить внимание именно на его форму.
Но перед тем хочешь не хочешь, а все же придется сказать пару слов о содержании.
Эти слова таковы: оно есть.
Кого-то, возможно, интересуют детали. На мой же взгляд, совершенно ни к чему рассуждать насчет того, что именно происходит в романе с фактической стороны дела, как его содержание соотносится с реальной жизнью, каким образом стыкуется с историей, данной нам в неподдельных документах и бесстрастных свидетельствах. Все это дело десятое. В литературном произведении может происходить что угодно и в каких угодно декорациях, начиная с битв между богами и титанами, кончая падениями девочек в кроличьи норы. Или, если угодно, наоборот – начиная норами, кончая богами: литература не арифметика, но все же от перемены мест суть дела не меняется, ведь речь идет о событиях одного порядка.
Истории в романе много – он весь, будто звериная шкура, натянут на несколько еле приметных колышков. Иной мог бы в связи с ее подачей высказать какие-нибудь претензии. Дескать, то, о чем толкует автор, в действительности было вовсе не так, а то не этак, чему есть неопровержимые свидетельства.
В ответ на такого рода инвективы можно только развести руками. Как объяснить, что литература и история пребывают в отношениях, похожих на те, в каких состоят вода и свет, на нее падающий: свет неизбежно преломляется.
История в общем-то не заботит автора. То есть он делает вид, что следует исторической канве, но на самом деле его волнуют совсем другие вещи. Это и правильно. Произведения биографического характера, каких в ряду великих мы знаем немало, способны нести в себе известную порцию некоторой исторической правды: автор не в силах от нее отказаться, поскольку правда эта принадлежит не столько его литературному произведению, сколько прожитой им жизни. Если же писатель берется за сюжет, удаленный от его души и памяти на некоторое расстояние времени, пространства и понимания, он, подобно художнику, пишущему очередной натюрморт, решает формальную задачу. Его дело – не свежесть фруктов, лежащих перед ним в качестве натуры, а живость рефлексов на полотне. Что является содержанием живописи, сколь историчной она ни будь? Не станем же мы тыкать в поклонение волхвов или возвращение с охоты и катание на ледяной реке, все это лишь ее сюжеты. Истинное содержание полотна – холст. Понятно, что холст не должен под кистью расползаться на нитки: чем он крепче, тем лучше для произведения в целом. Но в итоге нас интересует не качество холста, сколь бы гнилым или крепким он ни был, а только краски, нанесенные художником.
Заинтересованный литературой читатель отвернется от тайм-киллера, привычно вынуждающего следить за шаблонной рутиной калейдоскопических событий. Ему нужен иной текст. Автор которого не катился колобком от обычного начала к всегдашнему концу, а то и дело оказывался перед черной стеной, гибельно преграждающей путь. И был вынужден едва ли не каждым своим словом совершать все новые усилия в безнадежных попытках пробиться за. Конечно, он мог бы поискать лазейку, открытую кем-то до него, мог свернуть на тропу, проложенную теми, кто шел прежде. Но он не делал ничего похожего: ведь он занят литературой, а не чем-то вроде пошива брюк, которые всегда строчат по надежным лекалам.
Черная стена – непроглядная, неподатливая. Но только за ней – иные области, томимые мучительной луной. А может, и не томимые, точно не известно, ведь там еще никто не бывал.
Кто-нибудь непременно задастся вопросом – а в чем основная мысль романа? Если пожать плечами, последует второе вопрошение: да есть ли она вообще? Я должен успокоить взыскующих: есть, разумеется, есть. Но я не могу ее сформулировать. Как не сможет и сам автор, ибо эту мысль нельзя вместить в одно предложение. И в абзац нельзя, и даже в страницу. Чтобы ее выразить, автору пришлось создать целую книгу. Руководствуясь при этом – в главных ее мотивах – скорее музыкальными, нежели логическими законами.