Хрущёв. Мы так мечтали об этих ролях...
Сталин (с грузинской интонацией). Театр это империя. Что такое одна маленькая актёрская судьба в сравнении с судьбой целого театра? Решение принято. Ваши таланты понадобятся в будущем. Сейчас не время. (Молодому Сталину и Валентине.) Итак, юный Сосо, любимая Кеке, не отвлекаемся, продолжаем. (Хрущёву и Берии.) А вы ступайте в зрительный зал... Молодой Сталин. Ты здорова? Валентина. Сосо, ты курочку помедленнее ешь... Берия и Хрущёв уходят.
Сцена восьмая. Коршуны сталинизма и соколы либерализма
Берия и Хрущёв.
Берия. Курочку попробуй...
Хрущёв. Ты здоров? Мрачно смеются.
Берия (передразнивает Вольдемара Аркадьевича). Империя в вас не нуждается, судьба театра важнее ваших судеб... Он думает, что он и есть империя? Что он и есть театр? Хрущёв. Трагедия, трагедия...
Берия. Театр погибает, Никита. Теперь это ясно, как и то, что нам
в спектакле не бывать.
Хрущёв. Как больно... Не могу поверить.
Берия. И что? Будем сидеть на премьере среди зрителей? Аплодировать и глотать слезы? Этого мы два года ждали? Страшно мне.
Хрущёв. Чего?
Берия. Мыслей моих боюсь, Никита. Хрущёв. Озвучь.
Берия. Вольдемар толкает империю в бездну. Хрущёв. Трагедия.
Берия. Мы с тобой, Никита, Гималаи... А эти все актёришки... Лебезят, лишь бы рольки свои сохранить. Хрущёв. Смотреть противно.
Берия. Знаешь, как я называю стиль, в котором Вольдемар собрался работать? Он, кстати, давненько в нем уже творит. С перепугу. «Ни-богу-свечка-ни-черту-кочергизм». Или — «никакизм». Очень современный, кстати, стиль, для тех, кто хочет сохраниться. Вольдемар уже делал такие спектакли, где самоустранялся. Но тут случай особый и опасный, Никита. Хрущёв. Особый и опасный, Лаврентий. Берия. Знаешь, что это будет за премьера? Это будет премьера выдающегося инстинкта самосохранения Вольдемара Аркадьевича. Во всем этом участвовать — противно. Гадко. Хрущёв. Да?
Берия. Наш император обезумел. Я это увидел ещё вчера, когда начались потрясения с телеграммами. Болезнь пошла быстрее, чем я думал. Но не быстрей, чем я пишу. Я все предвидел. (Достаёт из кармана два листа.) Тут будет стоять и твоя подпись, Никита. И когда Вольдемар падёт, нас за собой в бездну он не утащит! Тут два... Доноса. Один — в организации антисталинские. Второй — туда, где Сталина чтут и обожают. Наш местный Сталин думает, что всех перехитрил. Думает пробежать меж струек сталинизма и антисталинизма, угодить и нашим и вашим! Выдать немоту за высказывание, испуг за объективность, страх за нейтралитет, а творческой тупик за глубокие размышления!.. Но вот эти доносики... Они изменят оптику, сделают острее взгляд. Покажут слабые места — и сталинистам, и либералам. (В восторге.) На Вольдемара набросятся коршуны сталинизма и соколы либерализма! А мы в стороне будем стоять, пока они его косточки будут глодать. Стоять и нашёптывать: не больно вам, Вольдемар Аркадьевич? Кажется, вам глаза выклёвывают? Ах, уже? А что
сейчас? (Качает головой.) Селезёнку... Как печально... Ну? Ты со мной?
Хрущёв. Не. Я пошёл.
Берия. После всего, что мы сказали?
Хрущёв. Я только слушал, Лаврентий.
Берия. А подпись? Подпись? Ты погибнешь! Вместе с ним! Дурак, тебя же роли только что... Дурак! Хрущёв уходит. Берия устремляется за ним.
Сцена девятая. «А может, расстрелять вас всех в столовой?»
Вольдемар Аркадьевич и Терентий.
Терентий. Я понимаю, театр — это компромисс. Я не предлагаю ставить всю пьесу, целиком, я не безумен, и понимаю, что на вас давят...
Сталин. Ты заблуждаешься, Терентий. Ты как ребёнок просто. Давят... Кто может надавить на Вольдемара? Знаешь, какого следует придерживаться принципа? Сначала думаем, потом говорим. Люди, которые делают наоборот, живут проблемно, кратко и печально.
Терентий. Хорошо! Пусть не давят. Сталин. Да уж пусть, Терентий.
Терентий. Но не двадцать же процентов текста ставить? Хотя бы половину. Иначе уходит интонация, уходит смысл, и я перестаю понимать, о чем вы сейчас ставите, кто такой ваш... наш Сталин, зачем мы все собрались, не понимаю... Подрожать от страха и показать всем, как мы испугались? Давно умершего правителя? Сталин. Ты все-таки ребёнок. Это плохо. Потому что ты не ребёнок.