А через сто лет?
Вспомним горькие слова Герцена:
«…Молодые философы приняли… какой–то условный язык, они не переводили на русское, а перекладывали целиком, да ещё для большей лёгкости оставляя все латинские слова in crudo, давая им православные окончания и семь русских падежей.
Я имею право это сказать, потому что, увлечённый тогдашним потоком, я сам писал точно так же да ещё удивлялся, что известный астроном Перевощиков называл это «птичьим языком». Никто в те времена не отрёкся бы от подобной фразы: «Конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую среду образного сознания в красоте» («Былое и думы»).
«Из поколения в поколение передаются схоластические определения, разделения, термины и сбивают чистый и прямой смысл начинающего, закрывая ему надолго — часто навсегда — возможность отделаться от них» («Письма об изучении природы»).
Между прочим, у Герцена есть и верное объяснение этого. Он говорит о касте учёных, создавшейся ещё в средние века, и поясняет:
«Ученые хранили тогда науку, как тайну, и говорили об ней языком, недоступным толпе, намеренно скрывая свою мысль, боясь грубого непониманья. Тогда… звание учёного чаще вело на костёр, нежели в академию… С тех пор всё переменилось… но ревнивая каста хочет удержать свет за собою, окружает науку лесом схоластики, варварской терминологии, тяжёлым и отталкивающим языком» («Дилетантизм в науке»).
А сейчас, спустя ещё столетие?
Теперь уж и совсем всё переменилось. Но в языке науки едва ли меньше стало «конкресцирования абстрактных идей в сфере», даже в книгах массового издания, не говоря уже о специальных «учёных записках» и диссертациях.
Да, не так–то просто отбросить сразу все эти «культурные наслоения»! Не каста, так специфика, традиция! «Из поколения в поколение…» К тому же многие научные термины действительно нужны, труднозаменимы или даже, пожалуй, незаменимы вовсе, как, например, некоторые слова, обозначающие философские понятия.
И ещё одна трудность: слова сравнительно легко попадают в язык, но очень неохотно уходят. Не потому ли до сих пор мы встречаем и утрирование и дефекты? (Я не говорю о шутливо–иронической речи, где живут и «ячество», и «шаротык», а также нарочито искажённые иностранные слова или умышленно «сниженные» — «эвакуироваться из комнаты», «абстрагировался от комсомольской среды», «интертрепация» и т. д.) Иногда ска–зывается и профессиональная честь: чего доброго, засмеют коллеги, если обходиться без «пониженных элементов рельефа» (а могут усомниться и в «умственном уровне»!), да и читатели не почувствуют трепета перед учёностью: это уже вроде бы и не наука…
Истинной–то науке это, правда, никогда не грозило. Писали же вполне понятные, увлекательнейшие вещи о науке знаменитые наши академики — и Павлов, и Тимирязев, и Ферсман!
И прежде было немало учёных, которые умели изъясняться прекрасным русским языком.
Кстати, Герцен, говоря о тех молодых философах, что приняли «какой–то условный язык» и «не переводили на русское, а перекладывали целиком», противопоставлял им М. Г. Павлова, который «привил Московскому университету немецкую философию» и при этом говорил по-русски. Его достоинство Герцен видел именно «в необычайной ясности изложения, — ясности, нисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления».
Чтобы понять и полностью оценить подвиг этого русского учёного, надо представить себе, до какой степени загромождена была немецкая философия того времени всевозможным словесным хламом.
Герцен говорил об этом:
«Немецкая наука, и это её главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжёлому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов науки… к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна, понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своём мудрёном наречии. Фейербах стал первый говорить человечественнее».